ненависти к Рамешу и сожалений о том, что родителям пришлось стольким пожертвовать ради нее. И хотя Рамеш не мог видеть ее враждебных взглядов, он наверняка слышал злость в ее голосе. Его озадаченные ответы в такие моменты были слащаво-вкрадчивыми, что лишь сильнее распаляло ярость Гиты. Потом она спохватывалась, напоминала себе, что надо прикидываться покладистой, чтобы Рамеш не заподозрил об их плане (что это был за план, Гита не знала, поскольку Салони взяла его разработку на себя), и бросалась исправлять ситуацию с чрезмерным усердием, окружая Рамеша внезапной гипертрофированной заботой, что он объяснял для себя перепадами ее настроения. В итоге оба вели себя по отношению друг к другу с комичной предупредительностью, достигавшей масштабов маниакальной, когда они спорили, кто будет делать работу по дому («Нет-нет, позволь мне, я настаиваю!») и доедать остатки за ужином («Нет-нет, я больше не могу, давай ты»). Гита, мечтавшая о передышке, попыталась уговорить Рамеша съездить проведать его семью, ведь Дивали, в конце концов, – это время прощения обид и всеобщего примирения. Но Рамеш отказался, заявив, что уже одно ее прощение для него – незаслуженная милость.
Если бы кубометры лжи, извергавшейся изо рта этого говнюка, были навозом, он мог бы превратить в тучные поля половину Индии.
Как заметила Гита, Рамеш хорошо освоился – и в деревне, и в ее доме. Настолько хорошо, что начал претендовать на место в ее постели. Сделал несколько пробных намеков на интим и на то, чтобы быть ближе к ней, но Гита их демонстративно проигнорировала. А прошлым вечером он все ворочался на своем чарпое, а потом досадливо пропыхтел: «Надоело тут ютиться. Что я как бедный родственник?..»
«Скоро», – успокаивала себя Гита, сворачиваясь в клубок и цепенея. Скоро она выдернет эту гнусную тварь из своей жизни, как выдирает жесткие волоски на подбородке.
«Скоро», – напоминала она себе сейчас, возвращаясь в деревню с бидоном молока. Скоро она сожжет его чарпой, его одежду, его трость. Скоро Бандит вернется в дом. Шел второй день праздника. Завтра настанет Дивали, а следующей ночью пройдет новогодняя вечеринка в доме Салони. И после этого можно будет приступить к выполнению плана по избавлению от Рамеша.
Вероятно, Гите стоило бы проанализировать произошедшие с ней перемены, удивиться тому, как она от полного неприятия убийства перешла к одобрению оного, сравнить ту женщину, которая пыталась спасти Даршана и чуть не обезумела при виде его крови, с той, что сейчас жаждала крови Рамеша. Возможно, ей стоило если не возмутиться, то хотя бы озаботиться стремительным падением собственной морали и нравственности. Но вместо этого она просто ждала окончания Дивали и не могла дождаться.
Своего первого мужа, который насиловал ее в юном возрасте, Пхулан Дэви ударила ножом, но не убила. Однако со временем ее поведение изменилось, она начала казнить других насильников. С каждым убитым мужчиной награда, объявленная за ее голову, повышалась, с каждым преступлением прирастала слава, и в конце концов тех, кто уважал ее, было не меньше, чем тех, кто гневно осуждал. Раньше Гита объясняла отказ Пхулан раскаиваться в совершенных преступлениях ее беспримерной отвагой, но теперь поняла, что этот вывод основывался на неверных предпосылках. Возможно, Пхулан Дэви не испытывала сожаления потому, что с ее точки зрения, это были не преступления вовсе, а справедливое возмездие.
Деревенские дома снова украсились гирляндами из бархатцев и лент, как на Карва-Чаутх, но теперь над головами еще покачивались мерцающие разноцветные фонарики. Повсюду девушки выходили из домов, чтобы нарисовать узоры ранголи – наносили вокруг входных дверей и на площадках у крыльца контуры белым мелом, а затем заполняли их порошковой разноцветной краской. По пути Гита видела множество ранголи – цветочные орнаменты, несколько Ганеш[155], кривобокую женщину, танцующую с палочкой-дандия в руке, и одного восхитительного павлина.
Карем у себя в магазине торговал перед праздниками бенгальскими огнями, и Гита была рада, что полки у него уже опустели. Предстоящие две ночи ожидались шумными, дымными и яркими. Целые семьи выйдут на улицы, размотают мотки проволоки, подожгут их, и бенгальские огни затрещат-зашипят, начнут разбрасывать искры, а пока они не догорят за сорок секунд, всё это будет с шутками и прибаутками сниматься на камеры и мобильные телефоны. Летающие «небесные фонарики» из бумаги на деревянных каркасах тоже были популярны, хотя на следующий день местные газеты всегда пестрели сообщениями о пожарах везде, куда падали эти штуковины, о выгоревших дворах и крышах лачуг, об опаленных хвостах спавших животных.
Гита остановилась, чтобы переложить в другую руку бидон с молоком, который, казалось, изрядно потяжелел с тех пор, как она покинула лагерь рабари. Вокруг носились, играя в салки, дети в маскарадных костюмах. У мальчишек особой любовью пользовался Хануман[156] из-за его сказочной силы – многие были в масках обезьян и с деревянными палками-булавами, обернутыми дешевой золотистой фольгой. Гита подождала на обочине, пропустив вперед целую стаю обезьян с волочившимися в пыли хвостами-веревками. Она поймала себя на том, что ищет среди ребятни Раиса, но его там не было. Какой-то мужчина, вешавший гирлянду на лачугу, спрыгнул со стремянки и кивнул Гите.
– Рам-Рам, – сказал он.
– Рам-Рам, – отозвалась Гита.
После возвращения Рамеша ее уже не считали парией, и теперь с ней здоровались не реже, чем с Салони. Она обнаружила, что это довольно утомительно.
Неподалеку от чайного ларька Гита остановилась – надо было набраться сил, чтобы в очередной раз притвориться, что она не хочет содрать с мужа шкуру, как с халяльного мяса на вертеле.
Движения Рамеша, стоявшего за прилавком, были скупыми и выверенными. Он обустроил рабочее место так, как ему было удобно, и знал, что чай, сахар и стаканы будут точно там, где он их оставил. Деньги, полученные от покупателей, он подкладывал под маленькие статуэтки Ганеша и Лакшми, как подношения. Гита уже бывала здесь и заметила, что иногда он устраивает показательные выступления, рассказывая клиентам байки и объясняя, как ему удается работать при своей слепоте. К ларьку подошли два босоногих далита, и Рамеш немедленно взялся за работу – выставил перед собой два одноразовых стаканчика и налил в них чай. Полученные монеты он тщательно ощупал и пересчитал. Далиты отошли на должное расстояние от пустовавших пластиковых стульев и, усевшись на корточки, принялись пить чай.
Гита не общалась с Кхуши после того вечера, проведенного в ее доме две с лишним недели назад. Салони отчиталась, что ей почти удалось убедить панчаят принять в свои ряды одного человека из общины далитов, и Гита была этому рада, хотя теперь ей уже не требовался голос члена совета, поскольку скоро Рамеш будет мертв.
– Молоко, – сказала она
