Грэма съежилась, словно прячась от света, а может быть, стесняясь того, что увидел Оливер.
«Она живая», – подумал Оливер. Боль живая.
Живет в Грэме. Являясь его частью.
Но ее Грэму передали. Как заразу. Как паразита.
«Я могу…»
Рассеянная, незаконченная мысль. Могу что? Эта мысль проклюнулась в сознании, но не развилась. Просто осталась: торчащий из стены крючок, на котором ничего не висит. Оливер почувствовал необходимость шагнуть вперед. Грэм напрягся и отшатнулся назад.
– Уходи!
«Он меня боится».
Оливер сделал еще один шаг.
– Прости, – сказал он.
Протягивая руку.
Грэм посмотрел на нее как на собачье дерьмо. Но Оливер не стал убирать руку. Он нетерпеливо потряс ею, словно говоря: «Не вякай и просто возьми!»
– Ладно, – пробормотал Грэм, закатывая глаза. Он схватил Оливера за руку, и тот рывком поднял его на ноги…
Боль внутри Лайонза снова съежилась. Словно ей самой сделали больно. Причинить боли боль? Возможно ли такое? Как? Что за безумие.
Грэм поднялся на ноги, но Оливер не отпускал его руку.
– Сочувствую насчет пальца, – сказал он. Боль сверкнула, став из темной яркой, словно электрическая искра. – Сожалею о том, что это заставляет тебя задуматься над тем, кто ты такой и чего сто́ишь.
– Твою мать, что за бред ты несешь!..
Боль снова задрожала, стала корчиться.
– Сожалею о твоей боли, Грэм, однако она не должна определять тебя.
– Да пошел ты, Оливер! – Но Грэм не высвободил руку. Его пальцы смягчились. Колени подогнулись. Густое месиво отчаяния в груди пульсировало и сжималось. – Ты ни хрена не понимаешь!
– Понимаю, – сказал Оливер, и это была правда. Он сам точно не мог сказать, как ему удалось понять. Быть может, все дело в том, что он смертельно устал. Может, в том, что он видел отца на том каменном столе. Может, книга пробудила в нем что-то, хорошее или плохое.
По крайней мере, вот что ощутил Оливер: его рука схватила что-то вырывающееся. Боль внутри Грэма, отчаяние, страх, и они судорожно дергались, как заяц в когтях лисицы…
Оливер почувствовал, как его взгляд погружается в глубь собственной черепной коробки, и пространство над носом внезапно ощутило сильнейшее давление, словно он лежал на кровати, а кто-то поставил ему на лицо стол, чтобы он балансировал на одной ножке; ему казалось, будто носовые пазухи придавили бетоном, будто в мозг с силой вжали кулак, – и тут нахлынул неудержимый поток самых жутких ощущений. Его стегали по ребрам ремнем. Он вспомнил, как ему давно попал в ногу бейсбольный мяч, брошенный с такой силой, что отколол кусочек бедренной кости. Вспомнил, как плакал в чужую подушку, в чужой комнате, в чужом доме. В ушах зазвучали отголоски обвинений: «Тряпка, слюнтяй, бестолочь, куда ты смотрел, надо было следить за мячом, болван, растяпа, недоносок, – вот ты кто, Грэм, одно сплошное разочарование, ты обосрал нашу семью,
никакой ты не победитель,
ты неудачник,
неудачник!
НЕУДАЧНИК!»
Рука Оливера горела огнем, и он вскрикнул, сжимая в кулаке что-то извивающееся угрем.
Стиснул руку крепче…
Это что-то начало разрастаться и набухать…
Грэм закричал…
Иссиня-черное месиво лопнуло, липкое и влажное…
И исчезло. Полностью. Не осталось ничего – по крайней мере, в физическом смысле. Грэм снова отшатнулся назад, падая на землю. Оливер сам едва не упал, успев в последний момент ухватиться за боковое зеркало. Он стоял, учащенно дыша, обливаясь по́том, прохватившим его насквозь. Затем отвернулся, и его вырвало. На этот раз из желудка что-то вышло – поток черной массы и маслянистой жижи.
Какое-то время стояла полная тишина. Лишь шум ветра в мертвых зимних ветвях – сухой бумажный шепот. Оливер вытер рот, однако горький привкус блевотины прочно прилип к языку. И привкус крови. И еще у него закружилась голова.
– Грэм!.. – простонал Оливер, поднимаясь на ноги.
Тот лежал на спине. Глаза его были пусты. Рот зиял. Боль внутри оставалась – но теперь она была маленькой. Терпимой. Как и у большинства людей, она превратилась во что-то крошечное
(размером с бейсбольный мяч),
сидящее в груди.
Оливер молча смотрел на распростертого на земле парня. Хотелось что-нибудь сказать, но говорить было нечего. В голове бесконечным циклом крутилась одна и та же мысль: «Я его убил, я его убил, я его убил».
И снова Грэм шумно вздохнул и подался вперед – его вздох был похож на жалобный стон, на вой, от которого в груди у Оливера все сжалось.
Ошалело оглядевшись по сторонам, Грэм наконец остановился на Оливере.
– Привет, – тихо прошептал он.
– Привет.
Пространство между ними заполнилось тишиной.
– Что-то произошло, – наконец нарушил молчание Грэм.
– Да. – Оливер смущенно кашлянул. – Как ты – все в порядке?
– Я чувствую себя… просто поразительно.
– Вот как?
– Да. Я чувствую себя… – Грэм запнулся, подбирая нужные слова. – Легким, чистым. – Еще одна пауза. – Спокойным.
– О, это хорошо.
Кряхтя, Грэм встал. Оливер снова помог ему, затем потрогал его лоб.
– Тебя подвезти? – поблагодарив его, предложил Грэм.
– Подвезти?
– Ну да, до дома.
– К… конечно.
– Запрыгивай, – все еще оглушенный, сказал Грэм.
* * *
– Сочувствую насчет твоего отца, – сказал Грэм, сворачивая к дому Оливера. Дорога заняла не больше пяти минут, и за это время оба не сказали друг другу ни слова. Грэм полностью сосредоточил свое внимание на дороге, а Оливер по большей части наблюдал за… ну, за Грэмом. И вдруг вот это.
– Все в порядке.
– Нет, не в порядке. Дело плохо. Я знал, что твой отец пропал, но не мог отбросить в сторону свое дерьмо и хотя бы пять минут поговорить с тобой об этом. А потом наговорил тебе разные мерзости. Ну, что мне приятно делать тебе больно. Господи, какой ужас! Что со мной случилось?
Подъехав к крыльцу, он не стал глушить двигатель.
– Всем нам приходится иметь дело с дерьмом, – примирительно промолвил Оливер.
– Да, но тут было кое-что еще.
«Боль, подобная паразиту. Боль, которой его заразили».
– Я тоже сочувствую насчет твоего отца, Грэм, – решив рискнуть, сказал Оливер. – Кажется, он не очень-то хорошо с тобой обходится.
– Да. Да! – Грэм забарабанил пальцами по рулевому колесу, выстукивая нервный ритм. – Мой отец – неприятный человек. И, наверное, я всегда это понимал, но убеждал себя в обратном. В том, что он герой. Если честно, я считаю так: он неудачник, недотянул до своих стандартов – а может быть, до стандартов своего отца, – и вот теперь сваливает все на меня. Потому что так проще. Так или не так? Господи, да, думаю, так! Я слишком много говорю. Такое ощущение, будто я под кайфом.
– А я так не
