Картера допустили к жене только один раз. Волнение Лили, когда она видела мужа, горячность, с какой она устремлялась взглядом к нему, ища утешения, поддержки, любви, — все это было слишком опасным в ее положении. А вдруг она скажет: «Прощай, дорогой, навсегда!» — ведь это движение души может стать роковым. Что касается Картера, он видит такое впервые в жизни и теперь не забудет до конца своих дней. Схватив его за руки, лихорадочно их сжимая, пылая от жара, с набухшей веной на лбу, залитая следами, расширив зрачки и не сводя с него взгляда, его молодая жена словно вся излучала страдание. Смертельная мука, близость иного мира, ожидание чуда озаряли ее лицо почти неземной красотой. Он знал, что стоит на земле, но сейчас, держа ее за руки, как бы общался с небом. Никогда не испытывал он ничего подобного, никогда в своей жизни не был так высоко вознесен. На лице у него отражались заботы этого мира — боязнь за жену и, быть может, раскаяние; минута была столь тревожной, что он не справлялся с напором чувств и не мог их скрывать. И был счастлив за Лили, что она ничего не знает о его страшной тайне и думает в эту минуту, что душу его терзает только страх за ее судьбу; и если бы в силах была промолвить единое слово, то, наверное, стала бы его утешать. Ведь Лили сейчас ничего не страшилась, и если хотела выжить, то только ради него, ради отца и, может быть, ради дитяти. Старый врач посмотрел на нее, покачал головой, а потом, сделав знак, чтобы Картер ушел, занял сам его место и взял Лили за руки. Миссис Ларю вышла за Картером в коридор.
— С тем, что было у нас, должно быть покончено, — прошептала она.
— Да, — сказал он в ответ и ушел к себе, как-то этим утешенный.
В семь часов поутру его разбудил тревожный стук в дверь. Он забылся одетым и продремал на софе, наверно, час или два. За дверью стояла миссис Ларю, очень бледная от бессонной мучительной ночи, но сияющая улыбкой.
— Venez![144] — сказала она, как всегда в волнении и спешке обращаясь к французскому, и скользнула, словно быстрый эльф, в Лилину спальню. Картер направился за ней следом, обошел, осторожно ступая, ширму, огибавшую полукругом постель, и увидел жену и лежавшего рядом младенца. Лили была бледна, с ее лица не сошли еще следы гефсиманских мук этой ночи, но глаза излучали чисто земное сияние. Она жаждала, чтобы и он припал к источнику радости. И когда муж нагнулся поцеловать ее, она повернулась к младенцу, вся — нетерпение, и, торжествуя, сказала: «Взгляни на него!»
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, волнуясь. Мужчина не может так быстро сменить супружескую любовь на отцовскую нежность. А Картер тем менее мог это сделать, что должен был прежде смыть свое чувство вины перед Лили потоками новой любви.
— Все в порядке, — сказала она. — Погляди, какой он хорошенький!
Тут ребенок чихнул. Воздух этого мира был для него слишком терпким.
— Возьмите его! — вскричала она, обращаясь к сиделке. — Что случилось? Он умирает?
Негритянка взяла ребенка и поднесла к отцу.
— Не урони его, — в испуге сказала Лили. — Ты уверен, что держишь его достаточно крепко? Я никогда не посмела бы взять его на руки!
У нее и не было сил, чтобы взять его на руки. Она совсем позабыла, что еле жива, ей казалось — она всесильна. И следила за сыном с такой страстной тревогой, что доктор тотчас велел отцу положить ребенка на место.
— Здесь ему будет спокойнее, — сказала она с облегчением. — Он просто чихнул. — И она засмеялась счастливо, чуть слышно, почти мурлыча. — А я-то решила, что с ним уже что-то случилось. — Потом, помолчав, спросила: — Когда он начнет говорить?
— При такой холодной погоде через две-три недели, — сказал Эльдеркин. — А потеплеет, тогда и пораньше. — И он захихикал кощунственным смехом.
— Как странно, что он не может со мной поболтать, — сказала Лили, не оценив по достоинству шуточку старого доктора. — На вид он такой смышленый.
— Он споет сейчас арию из итальянской оперы, — сказал Равенел. — Сегодня у нас день чудес.
Лили не улыбнулась в ответ и ничего не сказала. Кроме младенца, она ничего на свете не видела. Отныне вся жизнь ее будет в этом ребенке, как до него — в супруге, а раньше того — в отце. И каждая новая страсть была сильнее предшествующей. А эта казалась вершиной всей ее женской судьбы; полнее, чем в ней, она не могла себя выразить. Признаться, Лили тревожила та земная любовь, с которой ее отец обращался с внуком. Ребенок ведь был божеством и требовал поклонения. А Равенел подхватил его и потащил к окну, желая, как он заявил, исполнить почетную миссию и пробудить в нем сознание.
— Пробудить в нем сознание! Он выглядит так, словно мыслит уже века. На вид ему добрых пять тысяч лет, — засмеялся Картер.
Заметив, что Лили устала, Эльдеркин водрузил божество на подушку, заменявшую здесь алтарь, и прогнал обоих волхвов из Лилиной спальни.
— Как они оба сразу его полюбили, — сказала она, когда Равенел и Картер ушли. — Настоящий красавчик, не правда ли, доктор? — спросила она в простоте материнской любви. — А кто-то мне говорил, что младенцы бывают противные.
В спальне теперь было тихо. Мать и дитя лежали рядом в постели, отдыхая от длившегося целую ночь сражения за жизнь. Лили глядела во все глаза на младенца, тот глядел во все глаза на окошко; каждый на свой манер упивался невиданным ранее блаженством. Потом, изнемогшие от впечатлений, оба разом заснули. Трое ближайших суток их жизнь состояла только из сна и недолгого бодрствования, во многом подобного сладкому сну. А отдохнув, они принялись вкушать жизнь с удвоенным аппетитом. Лили теперь часами могла толковать о младенце, обсуждая с отцом и супругом его совершенства и прелести. Она была совершенно глуха к их подшучиваниям и неколебима в своем поклонении юному божеству. Конечно, она любила по-прежнему и отца и супруга, но они были только люди, не более того; и она не нуждалась в их помощи, как было ранее, чтобы верить в добро и наслаждаться счастьем любви. Когда младенец был рядом, она легко забывала и об отце и о муже, могла за весь день ни разу не вспомнить о них.
— Мы свергнуты с трона, — сказал Равенел полковнику. — Мы с вами Сатурны, принесенные в жертву молодому Юпитеру.[145]
— Ерунда! — откликнулась Лили. — Ты, конечно, решил, что будешь теперь на свободе возиться с камнями. И счастлив по этому поводу. Зря надеешься, я не позволю!
— Я вижу, ты хочешь и нас обратить в свою веру. Ну что ж, мы не против. Готовы идти проповедовать, где нам прикажешь.
— Здесь, в этом самом доме. Поглядите, какой он красавчик!
Дедушка знал вернее отца и матери, как надлежит обращаться с крошкой Юпитером. Он взял его на руки, подошел с ним к окну, раздвинул портьеры и засмеялся, увидев, как тот, сперва поморгав, важно возвел глазенки наверх, к лучезарному небу.
— Он тянется к свету, как цветок или дерево, — сказал Равенел. — Стремится увидеть райский чертог. Кто знает, когда он прибудет на небо? Порой они поспешают туда на своих колесницах.
— К чему эти речи? — взмолилась Лили. — Он никогда не умрет!
А доктор, тот думал в эту минуту о собственном сыне, который — тому уже больше чем двадцать лет — вознесся на небо прямо из колыбели.
Что до Картера, то, сохраняя всю нежность к жене, он испытывал в эти дни еще новое чувство — крайнее изумление. Лишь огромным усилием воли, призвав на помощь фантазию, он готов был признать своим сыном это нежное существо. Страсть Лили к младенцу сердила его; сам он пока что не мог полюбить его столь же сильно, как он любил Лили. Он был ласков с ребенком, — тот нуждался в его защите; но что до любви, он любил его лишь постольку, поскольку любил свою Лили. Он боялся с ним нянчиться, бывал всегда очень доволен, когда Лили держала младенца, и мгновенно пугался, когда брал его на руки сам; этот теплый, мягкий комочек казался пугающе хрупким.
— Легче в атаку идти, — говаривал он, — это мне не впервой, я привык. Но уронить малыша… — И бывалый солдат замирал от испуга.
Наступили прелестные дни, младенец и мать каждый день открывали все новые тайны друг в друге и влюблялись друг в друга все крепче. Бездетный мужчина и даже бездетная женщина еще не сумеют найти ни малейшего смысла во взоре младенца, а мать, та уже и приметила что-то, и оценила. Не смейтесь над ней недоверчиво, когда она скажет: «Видите, он уже стал кое в чем разбираться». Конечно, она пристрастна, она фантазирует; младенец пока что живет ощущениями, она же считает, что он уже мыслит. Ее наблюдения — скорее пророчество, чем холодный учет фактов; и все же она действительно чувствует, видит зарождение сознания в ребенке. Лили была неправа, когда утверждала, что ее трехнедельный сын уже узнает папу, но, конечно, он знал свою маму и жаждал, чтобы она поскорее взяла его на руки. Иногда она медлила, давала ему покричать, — так приятно ей было думать, что он к ней стремится. А потом хватала его, прижимала к труди, чтобы стать ему утешительницей, счастьем всей его жизни. Оба они просвещали и утешали друг друга, и каждый был, в свою очередь, божеством для другого.
