Хотя дело подходило уже к концу без его участия, но он бегал, кричал, указывал, куда бросать снег, и, в общем-то, мешался под руками и раздражал ребят.
– Ты чего не работаешь? – спросил он у Митяя.
– Задница запотела сидеть в машине. Жду, когда остынет. Да и указаний сверху не было.
– Вам на каждую машину по няньке надо! Распустились! Куда снег бросаешь? Направо надо, а ты куда его? – Он теперь героически шел вдоль дороги, несмотря на метель, и кричал: – Сидел-сидел! Сидел-сидел! Терпенье лопнуло!
Я брел за ним, приплясывая и пристукивая рука об руку; в движении быстро разогрелся, а от уверенности в том, что скоро поедем, даже взбодрел малость после всего происшедшего.
Когда Переметов поравнялся с нашим автомобилем, он заметил-таки Фомушкина с лопатой в руках и буркнул:
– Эх, вы! – Остановился и пояснил: – За вас бы другие руководили, а вы бы… Э, да ну вас!.. Давай-давай! – крикнул он тем шоферам, что уже кончали отрывать объезд около автомашины Конька. – Давай-давай!
– На! – зло ответил Конек и воткнул лопату в снег ручкой вниз. – Ты что: других слов не знаешь, кроме «давай-давай»?
– С кем так разговариваешь? – вспыхнул Переметов.
– Как ты – так и я, в точности.
– Знаешь – я ваш предрика!
– Пока не видал. А слыхать – слыхал. Теперь и в лицо знаю. Мое почтение! Извиняюсь, если чем обидел. Спасибо за воспитание. – Конек вновь принялся бросать снег.
Переметов был убежден, что без него мы все здесь померзли бы, а колонны ни за что не разъехались бы. Обратно он пошел тихо, уверенно, как победитель. А вновь остановившись около Фомушкина, сказал:
– Видишь, как сразу пошло дело? Уметь надо.
– Яков Гордеевич! – окликнул его Петр Михайлович. – Вы бы со старшим колонны поговорили: не доберутся ведь ваши. Надо как-то помочь. Может, из города снегоочиститель направить?
– Дело! Где старший? Кто старший?
– Вон он, подошел к передней машине, – сказал я.
Совкин действительно стоял у автомобиля Конька и махал рукой, направляя, чтобы зацепить буксир. Переметов подошел к нему и строго вопросил:
– Кто старший?
– Нету старшего, – ответил Совкин угрюмо. – Был, да нету.
– Как так нету? Почему беспорядок?!
– Чего кричишь? – казалось, спокойно спросил Совкин не глядя. – Чего ты взбеленился – завелся с пол-оборота? Ну, я старший. Правее руля! Еще. Еще чуть. Так. Крепи буксир.
– Фамилия? – все так же строго спросил Переметов.
– А что? – Совкин наконец глянул на Переметова.
– Фамилия, спрашиваю?
– Пошел ты к…! – выдавил Совкин сквозь зубы. – Отвяжись.
(Он, наверно, тоже не видел еще своего председателя.)
– А ты знаешь, кто я есть? – взъершился Переметов. Совкин не ответил.
– Ты знаешь, кто я есть?!
– Мне сейчас нету интереса знать, кто ты есть, – равнодушно произнес Совкин.
Переметов почти бегом заспешил к своему автомобилю и уже не остановился около Фомушкина.
– Гроза выдохлась, – многозначительно сказал Петр Михайлович.
Так закончился снежный аврал.
Сначала тихо проехал автомобиль с буксиром. За ним – второй… третий…
Совкин стоял против нашего «козла», провожая каждого своего шофера. Прошло девять автомашин. Он сказал Митяю:
– Подожди ехать – прогоню свою.
– А чего ты в хвосте?
– Потеряй я последнего – пропал шофер. (Подбородок у него уже был заклеен бумажкой.)
– Постой! – Митяй вылез из кабины и шагнул к Совкину. – В суд подавать будешь? – мрачно спросил он.
– Надо бы… да мне там делать нечего, – так же мрачно ответил тот.
– Ну… отквитай… что ли… Зачисть.
Совкин взял за грудки Митяя, подтянул к себе и ударил с размаху в грудь. Митяй упал, но тотчас же встал и опять шагнул к Совкину. Фомушкин выскочил из автомобиля:
– Стой!!!
Но… Митяй протянул руку Совкину и сказал коротко:
– На!
Они пожали друг другу руки. Совкин пошел.
Через несколько минут прополз мимо нас и его автомобиль. Совкин уезжал в метель, подпирая всю колонну.
И вот мы едем, едем и едем.
Уже проскочили снежные стенки.
Беспокойно ревет мотор на сугробах.
Мы все молчим.
Вокруг метель, метель и метель. Снежинки рвутся, кажется, со всех сторон на наши фары, но, не долетая до них и будто испугавшись, стремительно брызгают веером мимо автомобиля, в стороны.
Снег, снег и снег.
Митяй изредка передергивает плечом – ему, видимо, больно. Вести машину трудно. То она воткнется в перенос, то забуксует. И тогда Митяй вновь сдает назад, включает передний мост и снова пробивает.
Метель щекочет наш брезентовый кузов, как ведьма. Я слышу, как она скребет когтями и визжит неистово.
Снег. Метель. Снег и метель. Больше ничего нет на всем белом свете. Ничего.
…Огни города возникли неожиданно: справа, слева и впереди. Мы уже в пригороде.
Первым заговорил Валерий Гаврилович:
– Дмитрий Данилыч! А почему и он в ответ не ударил? Все отступал и пятился.
Митяй объяснил не сразу:
– Духу в нем, значит, меньше.
– А зачем же ты допустил напоследок, что он ударил?
– Да ведь… я тоже… виноват. Он ведь… не такой уж плохой, не хуже прочих, пожалуй… А что духом слабей оказался, то люди разные бывают… Он раньше нас все обмозговал, да только боялся – совещание в снегу устроим. Так и отрубил мне там, с глазу на глаз: «Сто советов – сто минут, а корова сдохла».
– На междугородную! – скомандовал Валерий Гаврилович. А когда подъехали к телефонной станции, он сказал нам: – Вылезайте – погрейтесь минут десяток.
Мы ввалились на переговорную сразу пятеро, внеся за собой пар и холод Валерий Гаврилович, не закрывая двери кабины, как был в тулупе, кричал в трубку:
– Дорожный участок?! Сил Степаныч. Один снегоочиститель надо – от Камышевца до Лопыревки. Во что бы то ни стало! Да нет же, нет: сейчас, немедленно. Колонна из Корневцов загибнет… И пусть проводят их прямо до твоего участка. Организуй ночлег, навари картошки. Понял? Ребята выбились из сил. Понял или не понял? Пропадут ведь. Ну вот. Это хорошо. Завтра позвоню утром. Не подведи меня, пожалуйста. Бывай!
Мы поехали в Дом колхозника, где для моих попутчиков были забронированы места. Мне же предстояло пойти на ночлег к Ивану Васильевичу.
Город жил обычной жизнью. Никто не знал, что там сейчас в поле, в снегах.
– Если еще раз повторится – не обижайся. Понял? – Это сказал Валерий Гаврилович Митяю. Сказал так строго, как я от него еще никогда не слышал.
– Ладно, – ответил тот. А после некоторого молчания спросил: – Мне-то куда?
– Отвезешь Ивана Васильевича и Тихона Ивановича. Машину – во двор, а сам – с нами. Стоп! Мы тут и сойдем. Вон он, Дом колхозника. Видишь?
Петр Михайлович все время молчал и думал. Теперь он вышел из автомобиля вместе с Валерием Гавриловичем и тоже молча пожал нам руки на прощанье.
Снег. Метель. У яркого света фонарей она кружилась на одном месте. В городе не разобрать – откуда дует ветер. А он дует, настойчивый и упорный, – там, в поле. В городе еще можно идти против ветра, в поле – очень трудно.
10. И зимой камыши шелестят
Приехал в Камышевец несколько дней тому назад. И вот сижу. Луна влезла в искристое окно и расплылась там – большая, лупоглазая, холодная. А окошко мое стало каким-то задумчивым-задумчивым.
В этот серебряно-синий вечер я зажигаю лампу. И вечер провалился: как только засветила лампешка, сразу же наступила ночь.
Зачем прогонять луну из окна? Пусть оно искрится и переливается блестками. Тогда мне, кажется, совсем немного лет и я стою у новогодней елки.
Тушу лампу и жду последний, прощальный вздох такого короткого зимнего дня… И он улетел, зацепив за мое окошко. Иначе отчего же оно вдруг заблестело в уголке и тут же померкло, стало серым. Конечно же, зацепил!
Ночь пришла по пятам за днем. Зимой он уходит медленно и нехотя. Даже трудно различить, когда у них наступает час передачи дежурства. Кажется, оба, день и ночь, некоторое время живут в Камышевце вместе, без спора. Оттого так долги здесь зимние вечера. Оттого же и огни зажигаются у нас еще днем: пусть сами разбираются – кому и когда уходить и кому приходить на пост в Камышевец – дню или ночи.
А я знаю, когда совсем уходит день: он тихо-тихо взмахнет нежным крылом над снегами, а иной раз прошуршит в камышах, чуть встряхиваясь.
Тогда зажигаю огонек и у себя. И вспоминаю. И слышу.
Чу! Шепчут… Как музыка, шелестят в душе камыши и зимой. Лежит у меня к ним сердце.
То они тихие и покорные, нежные, как мизинчик ребенка, когда весной стрелочками только-только выходят из воды. То они могучие и спокойные, непробиваемой стеной охраняющие утиные топи, куда не каждый охотник отважится заглянуть даже и на челноке. То они буйные и непокорные в бурю, строптивые, бросающие вызов любому бурану, ливню, граду – чему угодно! И тогда они величественны в своем неповиновении: их можно только согнуть, но сломать – никогда.
То эти же самые камыши, пожелтевшие, с обвисшими, беспомощными листьями, высокие и тощие, раздетые первыми морозами почти догола, стоят над свинцово-синей водой и с сожалением смотрятся в зеркало окрайков ледяной корочки у берега; с грустью провожают они свои же опадающие листья, что лодочками беспокойно вертятся на воде и уплывают, будто оглядываясь, уплывают безвозвратно… Тогда камыши шумят о прошлом…
