Лишившись чувств от ужаса, Сита тяжело рухнула на землю. Ее била лихорадка. Она прекрасно понимала свою участь, которую готовила ей жестокость метиса, сейчас она как бы испытывала предназначенные ей мучения со всеми жестокостями, на произвол которых она будет отдана в святилище неумолимых нирванистов.
Она трепетала при одной мысли об этом, сознавая свою беспомощность перед фанатизмом раздраженных поклонников богини Кали.
Метис, впрочем, не дал ей долго размышлять. Быстрым движением он сорвал с нее шелковый пояс и закрутил им голову несчастной, едва не задохнувшейся под плотной материей. И, подняв ее ударом ноги, втолкнул в ближайший хлев. Там он снял со стены мягкую, но крепкую веревку и связал ею ноги и руки девадаси. Затем поднял ее, как перышко, и понес по направлению к низкой и темной двери, к выходу со двора. Эта дверь вела в небольшой темный погреб, где хранился провиант бенгало. Метис бросил сестру на связку соломы и сказал:
— Ты останешься здесь до ночи, пока я не приду за тобой и не отведу тебя туда, где ты знаешь, что ожидает тебя.
Крепко заперев дверь, он ушел. Но едва китмудгар оставил двор бемгало, из — за колонны вышел человек, не спускавший глаз с только что разыгравшейся сцены.
Это был гуссаин. Он слышал все. Лицо его сияло от радости и торжество светилось в его глазах.
— Все спасено, — подумал он, — Кали своей могущественной рукой привела меня к цели! Скоро она освободит меня от единственных людей, знающих мою тайну!
И бросив вокруг себя зловещий взгляд, как бы хотевший поглотить и пленную девадаси и удалившегося метиса, он прибавил:
— Сегодня вечером я буду в храме! Сейчас же я найду средство помешать вам следовать за мной!
Невысокая задняя стена двора отделяла бенгало от далеко раскинувшихся полей. Над стеною виднелись верхушки нескольких бананов, образующих своей густой листвой непроницаемую для взоров чащу, в которой без труда мог укрыться человек.
Гуссаин увидел эти деревья, и одним прыжком, которому позавидовал бы и тигр, вскочил на стену, затем без шума спустился по ту сторону и, пригнувшись к земле и соблюдая малейшие предосторожности, углубился в банановую чащу.
III
Глава, в которой Дебора узнает то, в чем долгое время сомневалась
Нужно сказать, что этот день был для бенгало днемвсяких неожиданностей.
Метис, выходя с внутреннего двора, где происходил только что описанный нами его разговор с Ситой, заметил некоторое оживление, господствовавшее под колоннадой, окружающей бенгало, обыкновенно такой спокойный в этот час, когда жар солнца был наиболее силен.
Дремавшие индусы, казалось, забыли об отдыхе; там и сям образовались группы; говорили, жестикулировали; несколько индусов, без сомнения, самых красноречивыхораторов, что-то объясняли громким голосом, протягивая руки по направлению большой и, увы единственной улицы Ниджигула. По — видимому, произошло что-то необыкновенное.
Кабир тоже посмотрел в ту сторону, куда устремлялись глаза всех, и тотчас же невольно разделил общее удивление.
Солнце немилосердно палило своими отвесными жгучими лучами землю, потому что было около одиннадцати часов. И люди не помнят, когда они видели путешественника, рискнувшего отправиться в путь в этот час и в это время года.
А между тем небольшой караван уже вступал на узкую площадку, на которой бенгало гостеприимно раскинул свои строения и службы. Караван состоял из сорока гамалов, носильщиков, обремененных багажом и тремя паланкинами.
Во главе каравана шагал музалши, или скороход, обязанностью которого было днем вести караван, а вечером освещать дорогу смоляным факелом. Таким-то примитивным способом путешествуют в Индии по тем местам, куда не успела еще проникнуть линия железной дороги.
Из разнообразных классов населения этой страны, без сомнения, самым интересным является класс гамалов, неутомимых носильщиков, людей невероятной, удивительной силы и выносливости, которые, несмотря на свою слабую с виду комплекцию, без особенного труда в состоянии поднять огромные тяжести.
Почтовые учреждения выделяют их путешественникам, сменяя через каждые десять миль в станционных домиках. Они меняются по шесть человек каждый раз и несут паланкины на длинных шестах, поддерживающих кузова, кладя эти шесты прямо на свои обнаженные плечи. Идут они мерным шагом по шесть километров в час, питаясь дорогой только двумя горстями риса — в полдень и в восемь часов. Вид несчастных гамалов, пришедших в Ниджигул, пробудил жалость в толпе, когда караван вступил в ограду бенгало. Они с головы до ног обливались потом; кожа тех, которые несли паланкины, потрескалась от солнечного жара; их налившиеся кровью лица казались пурпуровыми с бронзовым оттенком кожи.
И все — таки на ходу они пели, к чему всегда пробегают гамалы, чтобы преодолеть усталось и забыть про тяжелый груз. Один из этих бедняков запевал меланхолическую и заунывную мелодию, а остальные составляли хор. Ни один народ не вложил в свои песни столько трогательной грусти, как тот, который в своей поэзии выражает страдания целой расы.
Это измученная душа Индии, согнувшей свою некогда гордую шею под чужеземным ярмом. Индия голодная и несчастная поет устами бедного гамала, едва двигающего ноги под тяжестью своей ноши.
Любители народной индусской поэзии положили на ноты и записали слова некоторых походных песен с ответами, настолько жалобных, насколько и иронических. Импровизация ниджигулских гамалов достаточно оригинальна и смело может занять место среди собраний подобного рода.
— Что мы несем? — спрашивал запевала, — не колибри ли?
Хор отвечал:
— Нет, нет, это не колибри!
— Может быть, это легче колибри?
— Нет, нет, не легче колибри!
— Не тяжелый ли это слон?
— Да, да это тяжелый слон!
— Братья, бросим его.
— А разве ты не видишь длинной палки с золотым набалдашником?
— Я вижу ее.
— И мы видим ее.
— Осторожней! Наша спина пострадает от нее.
— Потрудимся, потрудимся!
С последним куплетом этой маленькой поэмы, которая в стихах звучала, натурально, красивее, гамалы подошли к самому порогу бенгало. По знаку музалши они остановились и опустили на землю паланкины, из которых вышли три человека, три европейца, — двое мужчин и одна молодая девушка. Тотчас же около вновь прибывших образовался тесный круг. Каждому хотелось взглянуть на путешественников, не побоявшихся отправиться в дорогу в самый убийственный час дня, да еще когда на горизонте собирались грозовые тучи. Это были, по всей вероятности, знатные и богатые люди, если могли склонить необходимое число гамалов отправиться вместе с ними в дорогу при самых неблагоприятных условиях. Но метис Кабир живо растолкал любопытных, стоявших у него на дороге, и с почтительным поклоном подошел к приезжим.
— Ваша милость, без сомнения, устали, — сказал он превосходным английским языком, — и здесь вы найдете все необходимое: для отдыха и для того, чтобы подкрепить свои силы.
— Спасибо, любезный, — ответил более пожилой европеец, входя на веранду. — Будьте добры, проводите нас в наши комнаты, где бы мы могли принять ванну из свежей воды и отдохнуть несколько часов, прежде чем отправимся дальше.
— Сэр отправляется сегодня вечером?
— Мне хотелось бы заменить гамалов, прежде, чем продолжать наш путь, — сказал европеец.
— Нет, — ответил китмудгар, — в Ниджигуле нет гамалов, потому что белые в это время года сюда никогда не заглядывают. Но у меня на конюшне стоят два превосходных зебу, которых я могу запрячь в тележку и отвезти саибов, куда им угодно.
— Хорошо, мы поговорим еще об этом, когда достаточно отдохнем.
Трое путешественников, которых китмудгар поспешил проводить в самые лучшие комнаты своего бенгало, и которых читатель уже отгадал, — были не кто иные, как мистер Токсон, мисс Дебора и Пензоне.
Мы их оставили в тот момент, когда они, очутившись опять вместе по воле судеб, ударились своей шлюпкой о каменистый и пустынный берег Ирландии.
Лодка разбилась о скалы. К счастью, они все трое были превосходные пловцы и поэтому вплавь добрались до земли, а затем уже не трудно было дойти до рыбацкой деревушки, где нашли бы поистине заслуженный отдых, если бы мистер Токсон не захотел немедленно возвратиться к месту крушения лодки, чтобы спасти драгоценный лаковый ящик. Прибавим только, чтобы долго не распространяться, что деньги делают все.
Мистер Токсон оставался глух, к предостережениям Провидения и по — прежнему упорствовал в принятом решении. Ни на что не обращая внимания, он стремился к своей цели, желая научиться искусству факиров в достижении такого продолжительного сна и завладеть нефритовым флаконом, ключом этой тайны. Дебора и Пензоне, должны были покориться, довольные и тем — в особенности Пензоне, — что ему ничего не говорилось о возвращении в Чикаго.
