Я приехал накануне его отъезда; тотчас отправил к нему письмо лорда Байрона, в тот же вечер получил уведомление, что он примет меня на другой день.
С самого утра войска начали выступать, везя с собою страшную артиллерию англичан, она состояла из горных единорогов, гаубиц и конгревовых ракет: это были задатки от англичан за будущие услуги.
В назначенное время я отправился в жилище Али-Тебелени, дворец внутри, крепость снаружи. Я уже издалека слышал жужжание этого каменного улья, вокруг которого носились на конях посланные, развозившие приказания; большой двор походил на огромный караван-сарай, куда съехались путешественники изо всех восточных стран. Всего более было албанцев, которые в своих богатых костюмах, в фустанеллах белых, как снега Пинда, куртках и камзолах бархатных, алых, узорчато обшитых галунами, в своих шитых кушаках, из-за которых выставлялся целый арсенал кинжалов и пистолетов, казались князьями; тут были и дели в своих высоких, остроконечных шапках, и турки в широких шубах и чалмах, и македонцы с алыми перевязями, и черные как смоль нубийцы; все эти люди беспечно играли или курили и только по временам, слыша топот коней под сводами, поднимали голову и глядели на посланных, которые отправлялись с какими-нибудь кровавыми повелениями.
Второй двор имел вид, если можно так сказать, более внутренний, домашний: пажи, евнухи, невольники занимались каждый своим делом, не обращая внимания на десяток свежих голов, воткнутых на пикиг по которым текла еще кровь, и на другие головы, штук пятьдесят, уже не столь свежие, которые лежали по углам кучи, как ядра в арсенале. Я пробрался между этими кровавыми трофеями и вошел во дворец. Два пажа встретили меня у дверей и взяли из рук носильщиков подарки, которые я привез паше: пару пистолетов и прекрасный штуцер, весь в золоте, от лучшего в Лондоне оружейника; потом они ввели меня в большую, великолепно убранную комнату и оставили тут одного, а сами, как видно, пошли представить Али-Тебелени мои подарки, с которыми, вероятно, будет сообразовываться и прием его.
Через несколько минут двери снова отворились, и секретарь паши пришел спросить меня о здоровье. Подарки расположили Али-Тебелени в мою пользу.
Секретарь пошел вперед и провел меня по целому ряду комнат, убранных с неслыханным великолепием. Диваны были покрыты прекраснейшими индийскими и персидскими тканями, стены увешаны богатым оружием, и на деревянных полках, расположенных как в каком-нибудь бонд-стритском магазине, стояли китайские и японские вазы и севрский фарфор. Наконец, на краю коридора, обитого кашемиром, поднялся занавес из золотой парчи, и я увидел Али-Тебелени. Он сидел, задумавшись; ноги его были спущены с дивана, пальцы унизаны каменьями и перстнями, и он опирался одною рукою на вороненую секиру. Секретарь, который привел меня, подошел к нему, сложил руки на груди, поклонился почти до земли и сказал, что я тот англичанин, которого прислал к нему благородный сын его, лорд Байрон, и который привез ему подарки. Лицо Али, которому длинная седая борода придавала удивительную важность, приняло неизъяснимое выражение кротости; он сделал знак драгоману и секретарю, чтобы они удалились, и сказал на франкском наречии, что было уже большою милостью, потому что обыкновенно Али-Тебелени говорил только по-турецки или по-гречески.
— Очень рад тебе, сын мой; я всей душой люблю твоего брата, лорда Байрона; люблю и вашу землю; Англия моя верная союзница, она присылает мне оружие и доброго пороху, а Франция только советы да представления.
Я поклонился.
— Ласковый прием твой, — сказал я, — придает мне смелости попросить тебя об одной милости.
— Какой это? — спросил Али, и чело его подернулось легким облаком беспокойства.
— Мне нужно быть как можно скорее в Архипелаге, а для этого надобно проехать всю Грецию; царь в Греции не султан Махмуд, а ты; так сделай милость, дай мне пропуск и конвой.
Лицо Али прояснилось.
— Сын мой получит все, что ни пожелает; но он ехал ко мне так далеко, рекомендован мне таким знатным господином и привез мне такие прекрасные подарки, что нельзя же ему уехать, не погостив у меня хоть немножко; сын мой поедет со мною в Кардики.
— Я уже говорил тебе, паша, — сказал я, — что мне крайне нужно как можно скорее быть в Архипелаге, и ты можешь поступить со мною великодушнее, чем царь, который отдал бы мне все свои сокровища; не держи меня, дай мне конвой и пропуск.
— Нет, — сказал Али, — сын мой поедет со мною в Кардики и потом, через неделю, может ехать куда ему угодно; я дам ему казначейский пропуск и капитанский конвой; но пусть сын мой посмотрит, как Али через шестьдесят шесть лет исполняет обещание, которое дал матери на смертном одре ее. Га! Попались они мне, гнусные твари! — вскричал он вдруг, схватившись за свой топор с силою и живостью молодого человека. — Теперь они в моих руках, и я истреблю, истерзаю их всех до последнего!
— Но, — отвечал я, — ты, говорят, недавно уверял французского консула, что раскаиваешься в прежних своих жестокостях и вперед намерен быть милостивым.
— Тогда гром гремел, — отвечал Али.
XXXIII
Желание паши было приказанием; и как ему пора уже было ехать, то мы сошли на первый двор. Как скоро мы появились, один цыган бросился с крыши, закричав:
— На мою голову несчастие моего господина!
Я вскрикнул и с ужасом оглянулся, думая, что этот несчастный упал не нарочно; но Али вывел меня из заблуждения: это был невольник, который решился пожертвовать собою за своего господина!
Али послал пажей спросить, до смерти ли убился цыган; он только переломил себе обе ноги, но был еще жив. Али назначил ему до смерти по два апара в день и продолжал путь свой, ни разу уже не вспомнив об изувеченном.
На втором дворе стояла коляска паши; Али не сел, а лег в ней. У ног его сидел маленький негр и поддерживал чубук паргилэ. Мне подвели прекрасного коня в богатой сбруе из золота и бархата. Паша назначил его мне взамен моих подарков.
Татары верхами составляли авангард; албанцы шли по обеим сторонам коляски; дели и турки замыкали шествие, и мы проехали таким образом через всю Янину. На половине пути от дворца до ворот была глубокая колея; один грек, который шел подле коляски, бросился в это углубление и завалил его своим телом, чтобы пашу не тряхнуло. Я думал, что он поскользнулся, и бросился было к нему на помощь, но два албанца удержали меня, и колесо прокатилось по его груди. Я был уверен, что его раздавило, но он вскочил, крича:
— Слава и долголетие нашему повелителю, великому Али!
И великий Али велел выдавать ему, как и его товарищу цыгану, по оку хлеба в день.
