Часа в четыре мы снова принуждены были сделать привал: люди мои чрезвычайно утомились; но отдохнув часа с два, они снова в состоянии были пуститься в путь, и часов в десять мы добрались до деревни Врахури; к несчастью, войти туда было уже нельзя, потому что ворота были заперты, и нам приходилось ночевать в чистом поле. Беда была не велика. Ночь была прекрасная, светлая, хотя уже сентябрь начался; но с нами не было съестных припасов, а после утомительного пути сытный ужин был для нас необходим. Двое из моих албанцев, как серны, бросились к пастушьим хижинам, висевшим на краю пропасти, и через несколько минут воротились: один из них нес горящую сосновую головню, а другой тащил на плече козу. За ними шли пять или шесть человек горцев, они несли еще овцу и несли хлеба и вина. Все тотчас принялись за работу; одни зарезали козу и овцу, другие разложили два огромных костра; третьи нарвали лавровых ветвей, чтобы употребить их вместо вертелов; и через несколько минут овца и коза уже жарились. Горцы помогали нам, и я, заметив, что они с жадностью посматривают на гомерический ужин, который сами нам доставили, пригласил их поесть вместе с нами, и они без церемонии согласились. Я велел раздать им и своим людям несколько мехов с вином. Это произвело свое действие. Горцы в знак благодарности и для препровождения времени принялись плясать. Албанцы мои, несмотря на усталость, не вытерпели, присоединились к ним, и круг, состоявший прежде только из восьми горцев, сделался огромным хороводом, который быстро вертелся вокруг костра. Один из плясунов пел военную песню, прочие хором повторяли припев. По временам они падали на колени, потом вскакивали и снова начинали кружиться.
Пение и пляска продолжались до тех пор, пока овца и коза поспели. Потом начался ужин, который нам, голодным, показался чрезвычайно вкусным; затем мы все улеглись спать.
На другой день мы продолжали путь свой вдоль цепи Парнаса. Албанцы указали мне место, где лорд Байрон, как и сам мне рассказывал, спугнул двенадцать орлов, что принял за предзнаменование своей поэтической славы. Дорожа временем, я не решился посетить знаменитого источника, который сообщал дар прорицания, и вечером мы прибыли в Кастри.
Там я простился со своими албанцами, потому что власть Али-паши далее не простиралась, да притом остальной путь не представлял ни малейшей опасности. Расставаясь с ними, я хотел было дать им щедрую награду; но они не взяли, и начальник конвоя, от имени всех своих товарищей, сказал мне: «Мы хотим, чтобы ты любил нас, а не платил нам». Я от души обнял его, а всем прочим пожал руки.
В Кастри я взял шестерых провожатых верхами и толмача. Мы пустились опять вдоль цепи Парнаса и в этот день проехали почти сто десять верст. Мы ехали очень скоро, и между тем по мере приближения к цели путешествия сердце мое не радовалось, а, напротив, какая-то непостижимая тоска все более и более давила мне грудь. На третий день по выезде из Кастри мы ночевали в Лесине, древнем Элевзине; нам оставался только один день пути до берегов Эгейского моря.
Мы выехали на рассвете и около полудня прибыли в Афины. Думая только о том, что скоро опять увижу Фатиницу, я даже не выходил из своей комнаты. По мере приближении к моей милой любовь так сильно разгоралась в моем сердце, что уже ничто не возбуждало во мне любопытства, не привлекало моего внимания. Я думаю, что из всех путешественников я один проехал через Афины, не осмотрев город.
Часов в пять мы достигли цепи гор, которая проходит через всю Аттику с севера на юг, начинается в Марафоне и, постепенно понижаясь, оканчивается на краю мыса Сунион. Перед вступлением в ущелье, через которое нам надобно было проезжать, люди мои остановились и, посоветовавшись между собою, объявили, что надобно ожидать страшной грозы и что теперь опасно углубляться в горы. Они предлагали остановиться в деревушке, которая была у нас на виду, и там переждать бурю. Само собою разумеется, что это предложение было мне не по душе. Я просил, умолял, наконец, видя, что все мои убеждения тщетны, показал золото, выплатил условленную цену, и предложил им вдвое, если они согласятся, не останавливаясь, продолжать путь наш. Я уже имел дело не с гордыми албанцами; люди мои взяли деньги, и мы начали углубляться в мрачное ущелье, которое сделалось еще темнее от того, что над нами скопились густые тучи. Но нетерпение мое было так велико, цель путешествия так близка, что огненная стена меня не остановила бы; я знал, что за этой долиной море, а в каких-нибудь двадцати пяти верстах оттуда остров Кеос, с которого я так часто смотрел на берега Аттики, озаренные золотыми лучами заходящего солнца.
Проводники мои не ошиблись. Мы едва только въехали в долину, как молнии начали пробегать по океану туч, который несся над нашими головами, и гром загрохотал по скалам. При каждом ударе люди мои переглядывались между собою, как будто думая, не воротиться ли; но, видя, что я непоколебим в своем намерении, они, видно, постыдились покинуть меня и ехали вперед. Вскоре массы белых паров стали как бы отделяться от облаков и спускаться к земле, зацепляясь огромными обрывками за оконечности скал; потом все эти отдельные волны соединились между собою и образовали море, которое понеслось к нам и вскоре совершенно облекло нас. С этого времени мы уже не знали, где гремит гром, над нашими головами или под ногами у нас, потому что молния сверкала со всех сторон. Лошади наши ржали и пыхтели, и тут только я начал понимать, что проводники мои не без причины хотели остановиться. Я никогда не видывал бури в горах; как будто природа хотела показать мне с первого раза все свое величие в ужасе, она выслала одного из своих самых страшных разрушителей.
К несчастью, дорога шла по склону крутой горы и не представляла нам никакого убежища против дождя и грома, который раздавался над нашими головами. Тут проводники вспомнили, что около пяти верст впереди должна быть пещера, и пустились в галоп, чтобы поспеть туда прежде, нежели гроза вполне разыграется; лошади, пугаясь еще более господ своих, понеслись так, как будто хотели обогнать ветер. Я с величайшим трудом удерживал своего коня, который был горячее и лучшей породы, чем другие. Вдруг молния блеснула так близко, что ослепила нас; конь мой взвился на дыбы, и я почувствовал, что, если стану его удерживать, он опрокинется со мною в пропасть. Я опустил поводья, кольнул шпорами, и конь мой со страшною быстротою понесся по дороге, которая извивалась перед нами. Я слышал крики провожатых, которые звали меня, хотел удержать лошадь; но было уже поздно; страшный удар грома раздался в эту самую минуту, и она еще более перепугалась. Я, наверно, исчез у них из глаз, как будто вихрь унес меня; я летел с такою быстротою, что дух занимался. Словно гений бури дал мне одного из коней своих.
