парень, да нарочно и заденет плечом старика. А другой, подгоняя нагруженного осла хлыстом, крикнет: «Пошел! Ишь разленился, как Девятый в плуге! Пошел, пошел!» Девятый не отличался покладистостью и за словом в карман не лез, а тотчас поминал мать и отца бесстыдника, а бесстыдник теми же словами поминал его предков до самого бана Кулина.
Подобные казусы происходили не часто, но и без них каждое божье утро приносило графу нечто раздражавшее его гораздо больше грубости простаков. Вот как будто на улице нет ни живой души, а граф вдруг останавливается и, сердито бормоча себе под нос, стучит палкой по мостовой. В чем дело? Оказывается, там, внизу, в конце улицы, в густых клубах дыма замаячила фигура высокого господина, молодецким шагом приближающегося к дворцу. Невольно дивишься его юношеской живости, но, приглядевшись ближе, убеждаешься, что долговязый мужчина — ровесник графа. Рыжие усы, без единого седого волоска, очень красят его мужественное лицо; впрочем, морщинки у рта и на лбу и тронутая сединой голова выдают его возраст. Взгляд у него уверенный и в то же время говорящий о том, что ему ни до чего нет дела. Это граф Славо Д., тоже «отпрыск доброго корня», не менее знатный, чем М-вичи. Славо, офицер его величества, тяжело раненный во время Венгерского восстания сорок восьмого года, был вынужден уйти в отставку. Жил он на солидный доход с имения и на пенсию. Единственные его родственники, две древние тетки, проживали вместе с ним в старинном дворце. Славо только обедал, ужинал да ночевал под кровом своего дома, а остальное время либо проводил в кафане, либо разгуливал по городу, не вынимая изо рта сигары. В церковь ходил по воскресеньям да по большим праздникам. Был он смелым, искренним, честным, сердечным, грубоватым и заносчивым, но всеми уважаемым человеком.
По мере того как Славо приближался, орлиные глаза Девятого грозно выкатывались, словно граф готовился его растерзать, но солдат спокойно проходил мимо, презрительно поджав губы. Взгляд Девятого, казалось, говорил: «Почему не кланяешься, бродяга?» А ответ, видимо, был таков: «Тоже еще аристократ нашелся! Тьфу!» И повторялось это каждое утро, если не шел дождь, вот уже в продолжение лет десяти. Вернувшись с войны, Славо относился к своему другу детства совсем иначе, однако спустя некоторое время он стал всячески выказывать М-вичу свое презрение. И причиной тому была не ссора. Перед другими Славо и не хвалил и не чернил Девятого.
Расхаживая взад и вперед, Девятый поглядывал на часы и всматривался в конец улицы, откуда появлялся Славо, пока наконец не замечал одного, двоих, троих или целую группу островитян; тогда Девятый отправлялся в комнату на первом этаже, усаживался на диван, надевал черную капу и принимался перебирать четки.
Разве могут островитяне пройти мимо старинного дворца М-вича? Улица святого Франциска единственный к нему путь, и совершают они его не только во время сбора винограда и не только для того, чтобы доложить господину об урожае. Высадившись на берег, мужчины и женщины с различных островов постоят на берегу и, прежде чем разойтись, окинут друг друга опасливыми и настороженными взглядами. Кое-кто отправляется по своим делам, но большинство медленно и молча идут к улице святого Франциска. Кроме отрывочных вопросов да ответов, не слышно никаких разговоров.
Однако стоит поглядеть на круглые, добродушные лица наших островитян, когда они наконец приблизятся к дворцу! Надежда, страх, затаенная ненависть, даже отчаяние — все это разом пробивается наружу. Вскоре сквозь открытое окно можно услышать такие разговоры:
— Синьор граф! За мною двести долга, проценты я внес в прошлом году, а у вас получается, будто долг вырос! Скажите, ради бога, как мог он вырасти?
— Слушай, ты! — зычным голосом отвечает Девятый. Граф почти всегда начинает разговор с этого: «Слушай, ты». — Ежели думаешь, что я тебя обсчитал, ступай-ка, брат, в суд… Нет, нет, нет, нет! И слушать не хочу, ступай в суд… Но даю слово: ты у меня попляшешь! Ни одного дня не стану ждать!..
— Клянусь Иисусом, нечем мне сейчас заплатить процент, — уверяет другой. — Нечем, хоть режьте! Но молю вас, как молит сей распятый, подождите, пока пришлет сын…
— Молчи, скотина! — гремит граф. — Разве люди могут молить, как Иисус? Прости, господи! — Он поднимается, снимает капу и истово крестится.
— Прошу вас, как бога, потерпите, пока сын пришлет денег из Омерики.
— Слушай, ты, хоть ноги здесь протяни, все равно не поверю, ты уже дважды обманул меня с этим своим сыном «из Омерики». Убирайся!
— Что же со мной, несчастной, убогой вдовой, будет, ежели ты не смилуешься, — причитает женщина.
— А при чем тут я, моя дорогая? По одежке протягивай ножки. Жаль мне тебя, но ничем не могу помочь…
— Как не можешь, ваша светлость, ведь…
— Образумься, женщина, я не в силах тебе помочь, бумаги ушли своим путем. Сейчас я не властен приказать суду остановить конфискацию имущества. Ступай, добрая женщина, ступай! Порой слышались и такие речи:
— Клянусь святым Франциском, твоим патроном, я дошел до… до… до… Эх! Бессердечный ты человек!..
Другой:
— Покончу с собой, поверьте, граф, утоплюсь; не жаль меня, смилуйтесь хоть над моими сиротами!
Третий:
— Клянусь всеми святыми, какие есть на небе, возьму адвоката, найду дорогу к губернатору, к министру, к королю, к самому дьяволу в пекло, разорюсь дотла, но не будет по-твоему!..
Но Девятый хорошо знал свой народ; знал, что бояться ему нечего, и потому на все угрозы лишь пожимал плечами и особо дерзких выгонял.
Только однажды доставил ему много волнений один крестьянин, у которого тоже чудесным образом вырос долг. После тщетных просьб крестьянин вытащил нож, и, не перехвати И-хан его руку, крестьянин всадил бы его в Девятого. С тех пор граф не ссужал больше денег горячим приморцам и кровопийцам-влахам, а отравлял жизнь островитянам.
Иной раз должников собиралось столько, что они не вмещались в комнате, тогда И-хан впускал их по очереди. В таких случаях Девятому помогал некий писарек, вечно шнырявший возле дворца, а И-хан, открыв железный сундук, прятал в него более крупные векселя и вынимал деньги.
Вот в какого
