птичек, которых Гарофола также украдкой прятала в старой башне, Девятый пришел в ярость.
— Ты, ослодер этакий, — остановил он учителя подле конторы, — чтобы твоей ноги тут не было! Я плачу тебе за учение сына, а ты забиваешь ему голову всякими глупостями!
— Пресветлый синьор граф, поверьте, что я не знаю…
— Что там «не знаю»! Вон наверху десяток птиц! А вчера вечером ребенок приставал ко мне, чтоб купили ему манков да птичьего клею, пойдет, дескать, на охоту! А? Разве это не твоя работа, ослодер несчастный!
— Не грешите, граф! — вмешалась Гарофола. — Не оскорбляйте невинного человека, во всем виновата я, ведь я сказала маленькому, что мы позволим ему охотиться, как только он выучит азбуку. Да и что, право, в этом плохого? Разве врач не сказал, что ребенку необходимы прогулки и чистый воздух, не так ли, господин?.. Ну, И-хан, хитрый черт, у тебя что, язык к горлу присох?
И-хан в поддержку Гарофоле мудро, издалека, завел разговор о здоровье маленького графа.
— Ладно, пусть будет так, но помните, что всему есть мера, корпо дела мадонна, господи прости! — закончил Девятый.
После этой небольшой истории молодой граф еще больше привязался к Луйо, а тот, чтобы угодить питомцу, научился на старости лет делать птичьи чучела, и древняя башня наполнилась и ими.
Однажды, в конце весны, в присутствии фра Винценто и всех домочадцев, Десятому был устроен экзамен. Настоятель и отец притворялись, будто не слышат, как мэтр подсказывал чуть не каждую букву. А когда юный граф прочел наизусть весь «Отче наш» и часть «Богородице, дево», Гарофола заплакала от умиления.
На другой день мальчика повели первый раз на охоту. Впереди шел мэтр и нес на жерди сыча; за ним следовал Девятый, ведя за руку сына; за ними — И-хан с двумя клетками с подсадными птицами и пучком прутьев под мышкой; а позади всех — крестьянский мальчик с корзиной съестных припасов на голове.
Птицеловы ушли далеко за город, на графские земли, где и проторчали чуть не до самого вечера, поймав двух дроздов.
С тех пор это повторялось дважды в неделю, с той лишь разницей, что Девятого и И-хана заменил некий Туклин, жилистый молодой человек, по профессии портной, работавший только тогда, когда ему угрожал голод, — страстный и искусный птицелов.
Частые прогулки на чистом воздухе благоприятно отразились на слабом здоровье юного графа, и эта поправка в глазах графа оправдывала изрядные расходы и вечную сутолоку в доме, который стал походить на Ноев ковчег. К концу осени вокруг Попочки, Мими и Кико собралась целая стая пернатых друзей. Сколько раз поначалу Девятый приходил в бешенство у себя в конторе:
— И-хан! Корпо дела мадонна, господи прости, выбрось их вон!
Но его тотчас укрощала умная Гарофола:
— Ежели хотите убить малыша, тогда пожалуйста, это же все равно что его зарезать!
Вот каким образом древняя башня превратилась в птичник.
Еще три года мэтр Луйо обучал юного графа, после чего его передали фра Винценто. Спустя немного времени старый мэтр отправился на тот свет. Фратер занимался с Десятым года три-четыре, но от случая к случаю, когда вздумается молодому человеку. Однако, по мере того как Десятый рос, он все ревностней ходил на охоту с не знающим устали Туклином.
Нам остается еще упомянуть, что на восемнадцатом году жизни Десятый тяжело заболел и в результате болезни лишился волос и зубов.
С тех пор во дворце М-вича никаких особенных изменений до того часа, когда мы оставили его обитателей за обедом, не произошло. Попка, Девятый, Гарофола, И-хан и Десятый многие годы дважды в день собирались в столовой и обменивались одними и теми же мыслями.
После обеда старик часа два почивал, а молодой граф с И-ханом и Гарофолой опять возились с птицами. Потом оба М-вича отправлялись в монастырь на вечерню. На утрени Десятый не ходил, и отец глядел на это сквозь пальцы, но пропускать вечерню он не смел. Из церкви они отправлялись вместе с настоятелем на прогулку тем же путем, что и до обеда, затем ужинали и укладывались спать.
Так протекала изо дня в день жизнь во дворце М-вичей, кроме тех случаев, когда граф Ила Десятый отправлялся на заре с верным Туклином на охоту.
IV
Прошло четырнадцать лет со дня смерти Ики Булиной. Ее маленькая хибарка поднялась, раздалась вширь и превратилась в красивый крестьянский двухэтажный дом с двумя рядами окон, крутой крышей, верандой и деревянной лестницей, которая вела на чистый огороженный дворик.
Начало осени, воскресный день после обеда…
На веранде сидят две женщины и трое детей. Обе молодые, статные, белокурые. Издали они похожи друг на друга, только у одной на голове черный платок. Но вблизи видно, что у той, в трауре, лицо в оспинках и, не будь их, она была бы красивее другой.
Женщины смотрели поверх соседних домов на главную улицу, кишевшую народом. Вдруг из-за угла на их узкой улочке появился солдат с палкой в руке. Он спросил о чем-то у мальчика, указывая палкой на Булинов дом, и направился прямо к нему. Прежде чем женщины успели обменяться мыслями, солдат вошел во двор.
— Бог в помощь! Это дом Булиных? Можно войти? Где они? — спросил солдат, поднимаясь по ступеням.
Женщина в белом платке встала со скамейки, а та, что сидела на пороге, закрыла лицо руками. Дети сгрудились у порога.
— Бог в помощь! Да, Булиных. А тебе кого надо? — сказала женщина в белом платке.
Солдат уселся на ее место, снял шайкачу[30] и принялся утирать платком красное лицо и приглаживать пышные рыжие усы. Потом сунул платок под воротник, чтобы вытереть шею, и промолвил с расстановкой:
— Черт, ну и жарища! Значит, разбогатели, а? Где же они, где? Да, ведь сегодня воскресенье, верно, в корчме… Э, э, э! Дворец, настоящий дворец!
— Но скажите, прошу вас, кто вы? — спросила стоявшая позади него женщина.
