А Репетилов все витийствует, открывая зияющую, трагическую пустоту растраченной жизни. Когда исчезнет Чацкий, он все с той же легкостью заговорит с Хлестовой, с Загорецким, Тугоуховскими, всей душой разделяя вынесенный ими вердикт относительно безусловного сумасшествия Чацкого, которого только что так любил, так радовался встрече с ним и тащил к замечательным людям. Он, Репетилов,- тоже весь из фамусовской Москвы, прочно с ней спаянный.
И если подобная участь все же уготована Чацкому, то не от него ли пошли тургеневский Рудин или некрасовский Агарин? Умевшие метать слова, не претворяя их в жизнь.
Меньшиков, не любящий категоричных решений, точки здесь не ставит, скорее, оставляет вопросительный знак. Встреча с Репетиловым Чацкого, в общем, никак не затронула, разве что немного позабавила, дала короткую передышку, отвлекая от все еще мучащей его мысли - так что же с Софьей? Остается испить горькую чашу - узнать, что он объявлен сошедшим с ума. Как матушка его, покойница Анна Алексеевна, которая, по словам Фамусова, раз семь с ума сходила... Невидимый, он слышит все толки о нем, восторженно перемалываемые гостями, отбывающими домой. Актеры играют полное душевное единение героев, даже трогательное при их истинном отношении друг к другу. Приятно сообща осуждать. Приятно оказаться в безопасности от ненормального Чацкого - когда они вот так, собравшись, могут дать отпор. Приятно сознавать себя нормальными... Забыты распри, склоки, недовольство, зависть в противостоянии человеку, осмелившемуся критиковать святую для них незыблемость. Все это окончательно отрезвляет затаившегося Чацкого, удар очень силен, но такой удар необходим ему сейчас.
В последних сценах все сужается: все главные герои сведены лицом к лицу: Чацкий, Молчалин, Софья, Лиза, Фамусов. У Грибоедова в финале прочитывается несомненная близость к французской комедии XVIII века, в которой персонажи обычно вольно или невольно оказывались свидетелями тайных бесед их недругов, укрываясь где-нибудь за дверью, за занавесом, за портьерой. Для Меньшикова обобщенно важен мотив опустившегося занавеса, который он как бы приподымает, как ему это ни тяжело. Как это окончательно ни переламывает его судьбу, о чем он знает. При этом у него хватает воли и достоинства оскорбиться за Софью, слушая подлые и пошлые откровения Молчалина, пристающего к Лизе. А мог бы обрадоваться неразборчивости Софьи, отнюдь не желанной папенькиным секретарем, несмотря ни на что. И не выдерживает, когда сама Софья начинает свои признания. Каким-то рывком, не в силах более слушать ее, все до конца принять, он бросается вперед.
От Чацкого-мальчика, каким, кажется, он был еще недавно, каким начал свою судьбу, появившись рано утром у Фамусовых, ожидаются крик, слезы, истерика, бурное негодование. Но мальчика уже нет. Он стал старше сразу, в тот миг, когда жизнь грубо, оскорбительно напомнила ему, что мечта и действительность - "две вещи несовместные". Он не отрешается от прошлого, просто осознает, что Софья, к которой он "спешил, летел, дрожал",- она совсем другая, не та, что стоит сейчас перед ним.
Означает ли это, что мальчик уступил жизни, согласился спрашивать с нее подешевле, как случается, когда реальность пригибает человека к земле? То, что именно Софья назвала его сумасшедшим, родила эту сплетню, пустила в мир, поражает Чацкого менее чем ожидалось: пусть, пусть будет еще одно звено в цепи ее предательств, еще одна закономерность для дочери Фамусова, дочери своего отца, племянницы Хлестовой, выбравшей Молчалина. Все укладывается в один ряд.
Однако жизни Чацкий пока не уступает. "Не образумлюсь",- очень тихо произносит он, обращаясь, главным образом, к самому себе. Хорошо, что не кричит, не уговаривает зрителей в своей стойкости,- для него сейчас важнее всего разговор с самим собой. Мне показалось, что в финале Меньшиков неожиданно становится похож на Грибоедова скептически-желчной усмешкой, отнесенной опять же к себе. Острым профилем. Внезапной сухой сдержанностью, отчуждением. А потом слезы, которых Чацкий не стыдится. Но кто сказал, что великие не плачут? Плачут, еще как.
"Великие" в том смысле, что Чацкий не просто дитя Александра Сергеевича, но, все же, наверное, и воспоминание его о своей нежной, буйной молодости, о первой любви. О том Александре Грибоедове, который, поспорив, въехал на лошади в Дворянское собрание, чтобы выиграть пари... который стрелялся с Якубовичем, до этого убившим на дуэли его друга, и меткий стрелок Якубович прострелил Грибоедову мизинец, чтобы тот, прекрасный музыкант, композитор, никогда больше не мог играть как прежде. Музыка Валерия Гаврилина близка знаменитому вальсу Грибоедова, тонко напоминая об истоках.
Пожалуй, меньшиковский Чацкий так и не образумится. Это утешает в нашей далеко не романтической жизни.
Блок назвал "Горе от ума" произведением "непревзойденным, единственным в мировой литературе", "доселе... не разгаданным...". Олег Меньшиков и его молодая труппа сыграли свою попытку разгадки. И как бы суровы не были критики,- зрители разного возраста и социального статуса, разного интеллектуального уровня приняли эту попытку, убедив лидера и ведомых им актеров в том, что они трудились, страдали, играли не напрасно.
ДУША ФИЛЬМА
20 февраля 1999 года. Последний день масленицы. Только что закончился пресс-просмотр нового фильма Никиты Михалкова "Сибирский цирюльник". Затем пресс-конференция с создателями картины. Вопрос режиссеру:
- Почему вы решили снимать в главной роли Олега Меньшикова? Были ли какие-то другие кандидатуры? Почему именно Меньшиков сыграл у вас двадцатилетнего юнкера?
Никита Михалков: Олег - человек, который может все. Он очень щедрый артист. Десять лет назад я предложил эту роль Олегу, и тогда требовалось меньше усилий, чтобы сохранить форму и выглядеть рядом с мальчиками, которым действительно двадцать - двадцать два года, достаточно естественно и логично в свои тридцать с лишним.
Когда началась серьезная работа над фильмом, когда стало ясно, что мы сделали, мы встретились с Олегом, посмотрели друг на друга, и я его спросил: "Ты уверен?" - "Да",- ответил он.- "Ты понимешь, чего это будет стоить? Чего это потребует от тебя? Какое количество ограничений в твоей жизни на тебя навалится, если мы договоримся? Ты понимаешь, что твой глаз сам по себе - он уже другой: это глаз взрослого человека? Понимаешь, что твой опыт будет тебе мешать?"
Честно говоря, я думал, что Олег бы сыграл, если бы он согласился, графа Полиевского, а не Андрея Толстого, потому что Полиевский - тот, у кого больше жизненного опыта, и по возрасту он несколько ближе к Олегу, к его внутреннему, душевному состоянию.
Олег сказал: "Я все понимаю, но мне интересно сыграть Толстого. Конечно, молодому играть молодого героя менее рискованно, чем наоборот, поворачивая машину времени обратно. Но - интересно!.."
С этого момента все началось.
Я считаю, что Олег совершил профессиональный подвиг. Потому что в наших условиях и при нашем порой отношении к профессии - "Да ладно, что там! Подумаешь, лишнюю рюмку пропустить в Доме кино! Да ладно..." - Олег был более чем суров к себе во всех отношениях. Естественно, в нашем длительном марафоне я боялся: не дай бог, киксанет Меньшиков - и все! Рухнет картина!.. Ничего подобного не произошло. Я благодарен Олегу за то, что он сдержал свое слово. И убежден, что на экране не существует такой уж разницы в лицах между тридцативосьмилетним Олегом и другими юнкерами. За исключением, может быть, очень редких кадров. Ведь и у оператора усталость была огромная, очень напряженно все работали.
Словом, юнкер Толстой - это победа Олега Меньшикова, это наша личная профессиональная победа.
Олег Меньшиков (продолжая Никиту Михалкова): Никита Сергеевич сказал, что я был уверен... Конечно, я ни в чем не был уверен. Я ощущал очень серьезную ответственность. Но знал, что могу решиться на такую роль только с одним режиссером, с Никитой Сергеевичем. Михалковым, который не отказался от предложения, сделанного мне десять лет назад. В этом есть несомненное благородство, которое актер должен ценить.
