В исполнителе роли Горича, Александре Сирине, Меньшиков находит хорошего партнера. Сирин интересен в визуальном рисунке, в расслабленной пластике, в движениях человека, предельно уставшего от всего и всех. Он полная противоположность энергии Чацкого, его динамике, молодости, хотя они, видимо, близки и по возрасту. Горич раздавлен кругом, от которого бежал и бежит Чацкий. Потому Александр Андреевич, остановившись, внимательно вглядывается в бледное, сникшее лицо - и он мог бы стать таким же...
Но все еще поучает старого товарища. Опять есть повод высказаться чего еще желать говорливому Чацкому? Меньшиков не боится, что его герой порою раздражает потоком слов, тем более сегодняшних зрителей, изрядно утомленных словесным обвалом телевидения и прочих СМИ. Это входит в портрет молодого, неукрощенного, одаренного человека, склонного любым способом заявить о себе. Не нарочито - таково его естество. У него действительно есть свое мнение по любому поводу, но совершенно не применимое в реальности. Начиная со встречи с Горичем, со своим возможным, но, к счастью, не свершившимся настоящим, Меньшиков намечает новый режиссерский и актерский поворот. Далеко неоднозначный.
С одной стороны, у Чацкого мелькает недобрая мысль: не сомнет ли себя так же, как Горич? Не истратит ли в пылких речах, пока вдруг не поймет, что все попусту, что устал, облысел, что ему больше всего хотелось бы дремать у камина? Не жениться ли? - чтобы хотя бы кто-нибудь - кто-нибудь был рядом?.. Но "рядом" дочки Тугоуховской, манерная старая графиня-внучка (Татьяна Рудина) и другие, такие же... Он озирается - крошка князь Тугоуховский флиртует со своей былой пассией графиней-бабушкой, и оба едва разбирают слова, произнесенные другим... Стало быть, бежать... Но он еще не объяснился до конца с Софьей. И куда бежать?
А вокруг мирное благоразумие в духе Молчалина, что злит еще больше уже теряющего терпение юношу, тем более запасом терпения он, видимо, никогда не обладал. Если раньше его насмешки были как-то не слишком уж едки, словно он милостиво снисходил к дуракам, то теперь он уже отчаянно жжет других каждым словом. Горит и сам, бродя из комнаты в комнату, появляясь в зале, среди гостей, исчезая, чтобы опять вернуться... Места для него нет нигде. Перемещение, непрестанное движение Чацкого, будто по кругу, передается зрителям острым беспокойством. И повсюду Чацкий натыкается на привычно, с удовольствием сплетничающих гостей. Неоседлая душа Александра Андреевича тоскует, все рвется - ничто не мило... "Мильон терзаний" теснит его грудь. Он горестно скажет Софье, все еще надеясь, что она его поймет: "Душа здесь у меня каким-то горем сжата, и в многолюдстве я потерян, сам не свой..." Такова его последняя, в сущности, мольба, обращенная к ней, он еще тянется к Софье, но понимает: все напрасно. Старается что-то прочесть в пустых ее глазах, хотя все уже знает наперед...
В сценической реализации пьесы Грибоедова, на мой взгляд, есть одна серьезная несомненная сложность. Грибоедов часто вкладывает в уста Чацкого и других персонажей уничижительные характеристики ближних. Как произносить это светскому, хорошо воспитанному человеку? Как бы ни был он искренен и речист, но с детства обучен, как следует вести себя на людях. От этого как найти режиссеру и актеру, играющему Чацкого, интонацию, оправдывающую тот или иной взрыв чувств и слов? Меньшиков играет ошеломленного, отвыкшего от московского абсурда человека, поэтому он все время как бы вырывается, выламывается из предписанного светского этикета, свода правил, которые ему внушали с молодых ногтей. Это делает его несдержанность симпатичной для зрителей, естественно, не для гостей Фамусова. Чацкий у Меньшикова совсем не враг людям, не мольеровский Альцест или разночинец Базаров. Недаром он с недоумением спрашивает у Софьи: "Послушайте, ужель слова мои все колки и клонятся к чьему-нибудь вреду?"
Вреда они не принесут никому. Стоячую воду не разгонят, только слегка взбаламутят: приезд Чацкого вносит некоторое ощущение опасности, исходящее в представлении фамусовской Москвы от человека, психически явно неустойчивого. Но, заметив, что безумец только все говорит, говорит, постепенно успокаиваются, более того - он становится интересен им как объект обсуждений и, что слаще всего, осуждения. Режиссерский ход - все оставляют Чацкого в одиночестве вскоре после того, как он начинает очередной гневный монолог. Гостям гораздо интереснее говорить о нем, нежели слушать его глупости, ими они сыты по уши.
Так слушают на балу монолог Чацкого о "французике из Бордо".
Когда-то Товстоногов вообще исключил этот монолог из своего спектакля, что понятно - в начале 60-х еще была остра, еще жива память о борьбе в годы сталинщины с космополитами, пропагандируемая партией и властью ненависть ко всему "заграничному" и т. п. Нынешняя ситуация совершенно иная. Вместе с тем момент противопоставления России Западу несет в себе определенное взрывчатое начало. Однако Меньшиков решается на эту сцену. Он видит опору все в той же ошеломленности, непреходящем недоумении Чацкого постоянными его столкновениями с глупостью, лицемерием, ничтожностью мнений, часто заимствованных. Этим "пустым, рабским, слепым подражаньем", присущим людям, предпочитающим его, умного, мыслящего, образованного Александра Андреевича Чацкого какому-то человеку из Бордо! Да еще осмелившемуся поднять на смех Александра Андреевича Чацкого! Только за то, что он, озлившись, там, в другой комнате, потребовал перевести на русский язык "мадам" и "мадемуазель"! И конечно, поучал - по-другому не может, чем успел надоесть окружающим до смерти. Сам-то Чацкий этого все еще не понимает. Передавая атмосферу всеобщей неприязни к герою, режиссер Меньшиков снижает обличительный пафос Чацкого, помогая ему не превратиться в мечущего гром и молнии славянофила. Протест на этот раз - на самом деле еще один стон оскорбленного сердца...
Такое решение разумно и обосновано в версии о Чацком, который не болен якобинскими идеями и не пойдет ни в какое тайное собрание, где толкуют о свободе.
Прибегнув к системе отражений, к системе "зеркал" в сцене Софьи и Лизы в первом действии, Меньшиков повторяет прием, укрупняя его во встрече Чацкого с Загорецким (Марат Башаров): этот мелкий бес возникнет и пропадет, снова появится и снова исчезнет. Он все время вьется, словно удушающая повилика, угодливый, предельно циничный, вбирающий в себя и концентрирующий худшее в том, что отвергает Чацкий. То, что никогда не уйдет, живущее в душе каждого в той или иной степени. Поначалу Меньшиков хотел от Загорецкого-Башарова большей вальяжности, абсолютного равнодушия к тому, что он слышит о себе, что о нем думают, то есть, выражаясь на современном сленге, полного "пофигизма". Постепенно режиссер и актер нашли консенсус, увидев Загорецкого персоной отчасти даже нереальной. Деловой, практически-мыслящий, вороватый угодник вместе с тем почти символичен в своем абсолютном небрежении моралью. Воплощение силы, перед которой опускаются руки у благородных господ вроде Чацкого, ибо бороться с ними возможно только их методами, а таковых Александр Андреевич не знает и никогда не узнает. Отсюда эта постоянная ускользаемость беса, отражающего сам дух того мира, где нет места антиподу Загорецкого.
Еще более выпукло, акцентированно прием работает в дуэте Чацкий Репетилов.
...Бал окончен, разъезжаются гости, усталые, поникшие, как всегда ругающие хозяев и как всегда ненавидящие друг друга. Павел Каплевич к разъезду убирает задник с расписанным гордым сводом, обнажая голые, холодные конструкции с выпирающими углами, скучными прямыми, железом и тоскливой, черно-серой гаммой ушедшего дня. Покровы спали, господа! Все предстает в естественном своем свете. Все тайное очень скоро откроется, став горькой и стыдной явью. Здесь, у оголенной лестницы, встретятся Чацкий и Репетилов, огромный, неуклюжий, грохочущий голосом, все время будто подпрыгивающий, напоминающий громадную обезьяну. Он обрушит себя на Чацкого во всей своей неуемности, засыплет подробностями, до коих Александру Андреевичу нет дела, хотя упоминаются и какие-то общие знакомые. Будет звать с собою к вольнодумцам - на уровне московской кухни недавних лет или того хуже... Для Репетилова важно все время ощущать себя кем-то значительным, принадлежащим серьезному делу, хотя на самом деле он только имитирует реальность. Между прочим, в глубине души об этом он знает: не глуп, когда-то, возможно, начинал совсем иначе. Возможно, был похож на нынешнего Чацкого, вещи одного переходят к другому: картуз, очки Репетилова, которые Чацкий надевает подобно ребенку, подражающему взрослым, и не спешит их снять... еще одна возможная проекция в будущее Александра Андреевича: Репетилов. Ничтожный, суетливый болтун, пустомеля, боящийся замолчать, чтобы всерьез не задуматься. Словами он глушит, в первую очередь, самого себя. Его же давно никто не слушает! Рокировка многое подсказывает, хотя верить не хочется: Меньшиков успел заставить полюбить того героя, которого он, конечно, и сам любит, не теряя точности оценок...
