Меньшиков хорошо чувствует воздух времени, воздух конца 90-х. Он выводит на сцену наивно распахнутого миру Чацкого, которому предстоит порвать с толпой, чтобы уйти тем, кем он должен бы стать. Станет ли? Кто знает. Меньшиков ищет ответ в многоточии. Чацкому еще предстоит узнать, что перед ним стена, которую ему не пробить. Только слегка поцарапать, хотя сам он будет истекать кровью от столкновения с монолитом. И все же меньшиковский Александр Андреевич Чацкий во временных рамках спектакля останется единственно светлым лицом в хороводе монстров, в чем, на мой взгляд, режиссер и актер Олег Меньшиков смыкается с Грибоедовым. Сокрушенный, изгнанный, оболганный, отвергнутый, его Чацкий впервые задумается о себе - как о части мира. Меньшиков не предлагает "служения обществу" своему герою. Но ратует за благородство - какой бы нелепостью, к тому же совершенно беззащитной, оно не казалось для всех остальных.
У Чацкого Олега Меньшикова ласковое, нежное сердце, и "каждое биение" в нем "любовью ускоряется". Когда он просит у Софьи ответной любви, надеясь разлучить ее с Молчалиным, то ссылается не на преимущества своего ума, нет... Он увлеченно говорит о своей страсти, о чувстве, о пылкости его. Кажется, любовь - именно любовь - делает его сумасшедшим в эти минуты, и благородство Чацкого в том, что он способен от любви с ума сойти.
Этот донкихотик, которому очень скоро придется сражаться,- но не с ветряными мельницами. С окаменелостями. Во втором акте, поставленном сильнее и выразительнее первого, начнется бал уродов, которые таковыми себя, естественно, не считают. Напротив, каждый из них убежден в собственном совершенстве, превосходстве над другими, теми, кого он с удовольствием презирает. Что в принципе всех здесь и роднит.
Меньшикова много упрекали за отсутствие индивидуальных черт в персонажах второго плана в гостях Фамусова. Но второй план - это всегда фигура-абрис. К тому же для режиссера важнее всего была общность, сходство прочно застывшей массы. Как бы ни относились они друг к другу, в главном все равно сойдутся, сговорятся, согласятся в единодушном отрицании того, что выходит за берега течения их дней.
Съезд фамусовских гостей еще и смотр, почти как на параде. Художник по костюмам Игорь Чапурин (известный московский модельер) следует стилю начала XIX века. Дамы в платьях а-ля Директуар, пастельных, мягких тонов, иногда вспыхивающих золотистыми вкраплениями. Колористически выделена Софья - ее платье ярче, что-то переходящее в оранжевый, почти до пламенного. Она хозяйка, она должна обращать на себя внимание. Если глубже - то именно в ее устах впервые прозвучат слова о безумии Чацкого, ею будет зажжен злой огонь, в конце концов отчасти губящий и ее саму. В ней точка отсчета, от нее потянется, будет расти, разрастаться, становиться едва ли не ощутимой нить глупой и подлой выдумки. Той, что в финале окончательно разведет Чацкого с нею, с ее гостями. С силой, величина которой ему только тогда откроется. И отторгнет от прошлого.
Еще один намек в полыхании Софьиного оранжевого - ярко-красный туалет ее тетушки Хлестовой. Екатерина Васильева явилась в "Горе от ума" после долгого перерыва, властная, уверенная в своей власти над залом. Возможно, излишне победительная, впрочем, не зря ее боится и Павел Афанасьевич, да и другие ищут расположения умной, злой старухи. Возможно, близость цветовой гаммы в туалете тетки и племянницы в чем-то предвещает будущее Софьи, способной повторить Анфису Ниловну Хлестову, только помельче, пошлее, зауряднее, по крайней мере, та Софья, какая предстала в меньшиковском "Горе от ума". Хлестова значительнее других - умна, в людях тайное угадывает и называет это тайное вслух, не опасаясь. Наоборот - наслаждаясь унижением слабых. Но в главном, как и они, она хочет жить, слушая лишь то, что хочет слышать. "Заткну я уши!" - кричит Фамусов Чацкому. Жизнь в уютной глухоте превыше всего. Оттого победитель здесь - Молчалин. Будь иной Софья, мотив заветного покоя, тупого, но безмятежного, зазвучал бы сильнее. Будь она ближе к Чацкому - в чуткости, интеллекте, иронии - она бы заранее знала, что друг ее детства будет растоптан. Возможно, ликовала бы... Возможно, где-то проснулось бы и что-то от сострадания. Увы, Кузина бесцветна и во втором акте.
...А Чацкий к началу бала уже изрядно взвинчен. Больше всего заботит его по-прежнему единственное: что чувствует к нему Софья? Это естественно для влюбленного, естественна попытка все еще уходить от печальной истины, которая дает о себе знать, как бы он ни гнал ее от себя. Это и искры надежды - несмотря ни на что, и снова тоска, пришедшая от холодности Софьи, ее невнимания, ее насмешек, которые становятся все пренебрежительнее... Чацкий слабо реагирует на тех, кто появляется рядом с ним, они - фон, силуэты, раздражающие, мешающие ему наконец объясниться с девушкой. Во всяком случае, услышать от нее правду. Свое раздражение он не считает нужным как-то скрыть. Хотя, в общем, никогда и не старался скрыть свои мысли, как бы ни были они оскорбительны для слушающих. Но сейчас его раздражение достигает едва ли не максимума. Токи нетерпимости дают о себе знать даже толстокожим гостям: каждый, поговорив с Александром Андреевичем, более всего стремится от него избавиться. Цепь эпизодов-встреч окрашена желанием всех поскорее расстаться с ним, надеждой, что он исчезнет, уедет, испарится, провалится в тартарары. Ускачет снова этак верст за семьсот, за тысячу... Такое настроение идет по восходящей, не оставляя надежд на мир.
"Зачем бог Чацкого сюда принес?" - этот вопрос обретает силу, все больше соединяя, сплачивая общество. Круг смыкается, оставляя в центре капризника, грубияна, успевшего всем сказать, бросить нечто обидное, точно попавшее в цель. Смыкание уродов почти зримо - режиссер все просчитал и реализовал.
...В школе нам упорно втолковывали, что каждая реплика Чацкого в адрес того или иного персонажа - суть продуманной, выношенной и глубоко обоснованной антикрепостнической идеи героя, его протест против феодального строя, душащего свободу, держащего в рабстве несчастную Россию. В этом смысле Юрский был великолепно непримирим и наступателен, его речи опаляли, он бросал вызов тем, кто торгует "амурами и зефирами". Отнимает у матерей детей, разлучает любящих... Этот Чацкий жил по принципу "не могу молчать", в общем, не питая никаких иллюзий на то, что сможет как-то убедить свое окружение.
Меньшиков, заставив Чацкого в первом действии бросить перчатку Фамусову, протестует, потому что ему просто нравится быть таким, каков он есть. Он и представить себе не может, что его система отношений с миром, с людьми могла бы стать другой. Он не замечает, какие ответные эмоции вызывает в собеседниках его резкость: проходит мимо. Сказал - и дальше, дальше... Зачем ему задумываться об этом? Тем более он как бы заново видит убожество людей, которых такими и знал, но теперь дистанция в три года усилила его иронию, умножила его небрежение прошлыми знакомствами.
Насладившись дымом отечества, причем очень быстро, к балу Чацкий уже хорошо понимает, что его отечество нисколько не изменилось. Как приняло его? Чацкий озабочен лишь приемом Софьи. И менее всего размышляет относительно низости крепостников. Одно волнует - не напрасно ли мчался через снеговую пустыню к ней, к Софье? Он не находит покоя, даже того, что прежде коротко находил, появившись поутру у Фамусовых. Сейчас почти все время ищет для себя места. Присядет где-то в укромном уголке, на секунду забывшись, но сразу вскочит, встряхнет головой, будто пытается что-то отбросить, отогнать - не горькие ли мысли?.. И будет стараться ускользнуть от старых знакомых - зачем они ему?
Встретив Наталью Дмитриевну Горич (Анна Дубровская, актриса Театра имени Вахтангова, традиционно повторяет манеру бывшей примы этой сцены Юлии Борисовой - в манере говорить, интонационно, в колком кокетстве и насмешливой уверенности в собственном очаровании), Чацкий дает понять, что не забыл тот легкий флирт, что был когда-то мил и ему, и ей. Он не претендует на возобновление ни к чему не обязывающих отношений, поначалу почти наслаждаясь прелестной глупостью самовлюбленной дамы. Поддразнивает менее зло, чем других... Кокетничает - почему бы нет? И постепенно трезвеет - боже мой, и это местная Венера? Бежать, бежать... Только с супругом Натальи Дмитриевны, Платоном Михайловичем, старым приятелем, он попытается найти относительно общий тон. В прошлом немало покутили, побаловались вместе... Вместе были и в военной службе... Однако скоро увидит вместо былого друга охваченного вялым, почти старческим, унынием порабощенного "мужа-слугу". Зачем-то станет давать Горичу советы, наперед зная всю тщету их. Но таков этот Чацкий - всегда готов поучать, хотя сам собственным советам никогда бы не последовал. Бесполезным и.... утверждающим в нем горькую мысль о том, что он всем чужой.
