Мать пробиралась вдоль стен и выглядывала из-за углов, как уличный боец. На ней была утренняя красная кофта и отцовские серые шерстяные чулки на ногах. Она носила их вместо шлепанцев. Они лучше держались на ногах, в них можно было скрести пальцы, не снимая чулок. У матери были тонкие руки, как у девочки-подростка, и на запястьях веснушки. Она казалась ростом в метр, но на самом деле была на полметра выше. Она была проворна в движениях и в спешке начинала пританцовывать на месте.
— Разбудил? — спросил Пелтола.
Мать стала отрицать. Она осмотрела его со всех сторон и сняла с одежды волосинки. Потом наломала охапку цветущей черемухи, но на ветках оказалось полно червей, и она бросила их возле тропинки. Потом принялась готовить еду. Сунула сковородку на плиту и зажгла газ. Положила на сковородку масла, разбила яйцо и вылила его. Нитка белка осталась висеть на скорлупе, мать привычно оборвала ее мгновенным движением. Потом она выполоскала кофейник и вылила в раковину. Она верила, что гуща прочищает канализационные трубы. Пустила в кофейник сильную струю воды из крана и поставила его на вторую конфорку. На третью — чашку с приправой и достала откуда-то две вареные картофелины, очистила и накрошила в эту чашку. Она извлекла их из мусорного ведра, чего, конечно, стыдилась. Из шкафчика для продуктов достала початый пресный круглый хлеб, отрезала два ломтика и намазала маслом. Вынула стакан из посудного шкафа и налила в него молока из бутылки. Подала на стол тарелку, вилку, нож и солонку.
Отец так беззвучно подошел к кухонной двери, что и сам, наверно, не соображал, где находится. Он и не поздоровался. Он оставил эту привычку во время войны, когда служил артиллеристом в Каннаксе. Все его рассказы о войне были вроде таких, как некий майор или лейтенант (но никогда не капитан — по-видимому, ему приходилось приветствовать капитана в особых обстоятельствах), — как эти представительные начальники лаяли на него за то, что он не отдавал им чести. Некий майор приказал ему: «Кругом марш, марш. Повторите снова». Отец повернулся и пошел, но как только он миновал метров сто, навстречу ему лейтенант. Было бо́льшим достижением не приветствовать майора, чем лейтенанта. Отец сделал налево кругом и вернулся к майору. Он прошел мимо майора, не приветствовав его. Лейтенант отдал честь майору, и майор ответил ему, а отец проскочил между ними. Чем выше начальство, тем раньше надо его приветствовать. Генерала приветствовали в пределах его видимости, а маршала и тогда, когда он находится в Лозанне.
Отец ударил дверью в стену, но тут не было достаточно места, чтобы упасть. Он перешагнул порог кухни и подтолкнул стул под стол. Теперь у него было довольно пространства. Он шесть лет ждал разрыва сердца и был готов к нему. Сердце у него никуда не годилось. С войны он носил в нагрудном кармане Евангелие в черном переплете. Он читал его. А газету получали для того, чтобы мать протирала ее листами оконные стекла и грязную газовую плиту, а также ублажала ею своих жильцов. Это давало ей законное право входить к ним в комнату, когда они были дома. Это обходилось дешевле, чем если бы она стала их угощать кофе с булочкой. Когда жильцы отсутствовали, она не решалась входить в комнату. Она боялась, что там обнаружатся порнографические открытки, противозачаточные средства, женские платья, горящая буддийская монахиня, красный флаг, заряженное оружие, обломки самолетов, заблудившиеся в лесу дети и старики, сараи в пламени пожаров, матери, сошедшие с ума, у которых были маленькие дети, должностные лица, Холмстрём — садист-убийца Кюллики Сари (или это был не Холмстрём?), атомная бомба, выпавший из подвесной люльки маляр, красивший наружную стену, ножницы, упавшие с гвоздя на стене...
Оконные занавески были утыканы булавками. Невозможно было выглянуть из-за них наружу. Отец не решался проходить вблизи окон. Если смотрел, то издали. Это помогало ему поддерживать настроение последних дней жизни. Он ничего другого не делал, как только поглаживал поверхности и доводил их до блеска. Маленькие вещи он не гладил. Чашкой кофе со сливками пренебрегал. Он никогда не прикасался там, где должны прикасаться руки. Поднимал за донышко или за край. Он думал, что если разобьет паралич, он не сможет оторвать кружку или дверь от руки. И желал, чтобы руки были всегда свободны. Он не желал быть застигнутым смертью врасплох. Он делал только то, что не меняло мироустройства, и никогда не перетаскивал вещи с одного места на другое. Воду пил из крана. На улице ходил по краешку проезжей дороги, а в парке — посередине пешеходной дорожки. Он посещал газетный зал библиотеки Каллио. Там он ничего не боялся. Там он поднимал стулья и держал в руках газету. Он не читал ее. Он разглядывал тех, кто читает. Там он чувствовал себя беззаботно: вахтер организовал бы доставку его домой. У него во всех карманах лежали чемоданные наклейки с его именем и адресом, а в бумажнике, кроме того, — удостоверение личности и врачебная справка. Он надеялся умереть так, чтобы полицейский был рядом. На дворе ругал шумных детей. Замечал каждую новую царапину на стенах коридора. Делал замечания тем, кто выколачивал ковры в неположенное время, когда следовало вытряхивать только постельные принадлежности. Примечал, что грузовики санитарно-очистительного предприятия роняют мусор на улице. Следил, где пачкали собаки. Шесть часов в день ходил по улицам. Он посещал общую баню и рассказывал там всем о полученном смертном приговоре. Ему была запрещена физическая работа, врач рекомендовал умственный труд. Посетителей бани это сильно развлекало. Ему приходилось избегать перевозбуждения: он не мог смотреть ни спортивные соревнования, ни кинофильмы. Он смотрел телепередачи. По утрам — программу из Таллина. Ходил тайком в ресторанчик Урпо есть жареную салаку. У него были все инструменты плотника, четыре нейлоновые рубашки, две пары черных ботинок, одни коричневые, черный и серый костюмы. Всю свою рабочую одежду он растерял. Он поворачивался всегда в ту сторону, куда смотрел, и спал на правом боку. Он мог показать местоположение своего сердца и очертить его границы. Он заранее купил место на кладбище и камни, чтобы обложить могилу по краям. Он называл жену мамой. Та называла его отцом. Не много у него нашлось слов для сына.
— Неужели они не дают тебе там еды? — сказал он.
Мать вышла, положение отца от этого ухудшилось. Он ступил полшага в сторону, где раньше стояла мать, и вернул равновесие. Потом переместился на шаг к окну. Теперь он уравновесил все помещение. Пелтола отодвинул масленку подальше от края. На большую предусмотрительность он не был способен. Мать взбивала подушку в общей комнате. «Упорядочено ли ваше питание?» — он помнил, что слышал это по радио. После еды его клонило ко сну. Это время опасное: способность к пробуждению понижается наполовину. Он вытянулся на диване-кровати. Сапоги снял, и они стукнули об пол. Потом перевернулся на живот, лицом в подушку. Отец и мать удалились в свою спальню.
Жилая комната была в то же время и швейной мастерской. Здесь стояла швейная машина, на которой можно было вышивать узоры и пришивать пуговицы. Она работала на электричестве. Посредине большой круглый стол, на нем материи и выкройки из вощеной бумаги. На полу лоскутки — треугольники и порванные четырехугольники. Около дверей — короткая вешалка, четыре деревянных костыля. На одном болталась прозрачная модная накидка, из тех, что во время дождя продают у дверей больших магазинов прямо из картонных коробок. Они в такой упаковке, что умещаются в кулаке, но стоит их расправить, и уже никуда не денешь, только на гвоздь. Это была накидка Сирпы Мякинен. Всегда, как только Пелтола начинал засыпать, Сирпа пускала в ход швейную машину. Когда Пелтола открывал глаза, он видел одинокую сосну, ветки ее раскачивались. Хорошо бы открыть глаза еще раз, но у него не было сил. Все время Сирпа Мякинен была в комнате. Она шила юбку — такую длинную, что когда они с матерью расстелили ее, мать стояла в конце своей спаленки, а Сирпа — у окна общей комнаты. Юбка была десятиметровой длины, и вместе с тем такая же узкая, как обычная юбка, вся как труба. «Разрежьте ножницами», — попросила их юбка. Они начали наперебой отговаривать ее, и Сирпа сказала: «Это ты меня такой сделала». Та ответила ей, что не она ее такой сделала, а замерзшие ступени на Стуренкату, перед деревом-сморчком. Пелтола боялся возвращения постоянного кошмарного сна, и он все-таки снова увидел его.
Хлопнула дверь. Саллинен и Кнуру ушли на работу. Было 6.45. Пелтола поспешно встал. Он увидел лоскутки и их общедоступную геометричность. Сирпа Мякинен проживала в четвертом квартале на улице Алексиса Киви[47]. Она успела перейти Ваазанкату и Хельсингинкату. Она шила вместе с матерью дамские платья для маленького предприятия, которое продавало их как фабричные. Она шла шить их. Ее походка была медленной, она уже миновала Хельсингинкату. Она не спеша перешла ее, так как была инвалидом. На нее не смели наехать.
