— Это верно, — не сразу сказал Климов. — Я пришел к вам просить вернуться на работу.
Михаил Семенович искоса взглянул на председателя и совершенно серьезно, по-деловому спросил:
— На какое время зовете обратно?
— На год. Не меньше.
— Значит, вы все же не отказываетесь от своей затеи закрыть цех?
— В том виде, в каком он существует сейчас, да.
— Не понимаю я вас, Иван Дмитриевич. Зачем это вам?
— Я уже объяснял.
— Я помню. Но это все высокие материи. Я даже не буду говорить, что ваш колхоз — это песчинка в общем хозяйстве страны. Не буду говорить, потому что вы мне ответите, что из песчинок гора. Все это мы знаем. Я хочу вам сказать о другом. Не будьте бо́льшим католиком, чем папа римский. Пока есть возможность, то есть пока не прихлопнули такого рода предприятия, как наш цех, пользуйтесь каждым часом. Потому что каждый час — это деньги. Или вы против них?
— При других обстоятельствах я бы не стал даже разговаривать с вами на эту тему. Ведь совершенно же очевидно, что то, что дорого мне, для вас никакой ценности не представляет. Но вы нужны нам, и поэтому я приведу вам только два примера, чтобы вы поняли, как далеко зашло дело с вашим цехом. На днях я узнал, что мой предшественник умолял старух выйти в поле драть лен. Умолял. Потому что вся полноценная рабочая сила была у вас в цеху.
— А, бросьте вы с вашим льном! Какой от него был доход? Вы как ребенок, ей-богу!
— Ну действительно, до чего же мы с вами разные! Всё! Хватит об этом! Отвечайте на мое предложение.
— Ответить недолго. Но я хочу знать, зачем мне возвращаться к умирающему?
— Чтобы помочь колхозу.
— Занятный вы человек, товарищ председатель. Ведь вы же меня выгнали, а теперь пришли просить, чтобы я помог колхозу.
— Ну да, не мне же, а колхозу! — повысил голос Климов. — Со мной вы можете не здороваться, можете ненавидеть меня, но есть государственное дело, и тут нельзя сводить свои личные счеты.
— Ого как! Значит, всякое самолюбие побоку. Тебя могут унижать, обижать, но если только коснулось общественного интереса, то ты должен все свои обиды засунуть в задний карман штанов. Очень мило!
— Что вам от меня надо? Чтобы я признал себя неправым по отношению к вам? Признаю. Да это и так ясно, если я у вас, здесь.
— А что это мне дает?
— А что вам нужно? Я пришел по делу. О деле и давайте говорить.
— Предположим, я не вернусь.
— Ну, что ж, на какое-то время нам будет трудно. Но это совершенно не значит, что колхоз погибнет.
— Предположим, я решил вернуться.
— Об этом и речь.
— На каких условиях?
— А какие бы вы хотели?
— Прежние... — Михаил Семенович лукаво взглянул на Климова. — И плюс путевка на юг за счет колхоза. Со всей передрягой расшатались нервы.
— Насчет путевки не решаю, надо посоветоваться с членами правления.
— Неприятно будет советоваться?
— А это вас не касается.
— Ну, зачем же так сердито? Конечно, будет неприятно выслушивать, всякие справедливые нарекания. Так не беспокойтесь. Я пошутил. Мне не нужна от вас путевка. Но отпуск нужен. Все же отдохнуть необходимо.
Ровно через месяц Михаил Семенович приехал в колхоз. Он и вида не показал, что обижен или рад своему возвращению, нет, как будто ничего и не случилось. Прошел в цех, повертел в руках бобины, велел Толику привести в порядок машину, сказав ему, что только с его ведома могут распоряжаться им, на что Толик выразил свой полный восторг диким криком «ура!» и не поленился тремя водами отмыть кузов от минералки, которую возил последнее время.
И вскоре услышал заветную команду:
— Ну, завтра в путь. Чтоб все было как на солнышке!
И еще с вечера собрал свой чемодан, с которым всегда ездил. Забежал к старухам, чтоб приготовили к утру овощи на продажу.
— Ой, хорошо-то! Ой, родной ты наш! — обрадовались бабки. — Да сколько же можно-то?
— А вали сколько есть! Только чтоб все чистенько, культурненько, в мешках и корзинах, как полагается, — командовал Толик.
— Да уж сделаем, все сделаем. Не впервой. Как скажешь, так и сделаем!
— Условия прежние. Возражений нет?
— Да уж ладно, ладно, не будем дорожиться. Как скажешь, как скажешь, не обидишь.
— Не обижу, всем жить надо! Сам живи и другим давай!
— Так, милый, так...
— И никак иначе. Деньги — это удобство! Кто против них, могу взять себе!
— Ну Толик! Ну Толик! Уморишь ведь...
И снова пошла для Толика жизнь, которая была и раньше. А была она такой.
Раным-рано он объезжал всех старух, которые готовили на продажу со своего огорода овощи, забирал в кузов их продукцию, выгадывая среди бобин и подрозетников и им местечко под солнцем, потом подворачивал к дому, где жил Михаил Семенович, и негромко, как было условлено, стучал пальцем в окно. И Михаил Семенович тут же выходил из дому.
И уже после этого Толик на хорошей скорости гнал машину по шоссе. И она весело, легко рвалась вперед, отбрасывая километры. Врывалась в районный центр, словно вкопанная останавливалась у рынка, где уже Толика ждали свои люди. Они снимали старушечьи мешки и корзины, платили Толику что полагалось. Он тут же, чтобы не спутать, в один карман клал выручку для бабок, в другой — для себя. И машина мчалась дальше.
На эти деньги Михаил Семенович не претендовал, хотя мог и запретить заниматься подобной коммерцией. Но у него было два девиза: «Живи сам и не мешай жить другому!» и «Деньги — это удобство!», и, следуя первому девизу, не мешал жить Толику, тем самым позволяя воспользоваться и вторым девизом, за что Толик был ему предан, как говорится, душой и телом.
Хорошо было гнать машину на доброй скорости по гладкому шоссе. В кабине звучала приятная музыка, пели знаменитые певцы, дикторы сообщали о погоде, комментаторы о футбольных матчах. А на ветровое стекло все время набегало новое: леса, реки, поля, деревни, и это новое оставалось позади, и другое новое набегало, словно из будущего, и этому новому не было конца, пока мчалась машина.
Приезжали они в город, где находился заказчик. Да заказчики всегда находились в городах. И это было особенно приятно. Машина подъезжала к гостинице. Михаил Семенович снимал два номера, об этом ему ничего не стоило договориться с администратором. Два номера для того, чтобы не мешать друг другу. Как правило, в день приезда Михаил Семенович принимал ванну и ложился отдыхать. Толик же, умывшись, доставал из чемодана расклешенные брюки, капроновую модную курточку на молнии и, чувствуя себя молодым и красивым, выходил на улицу. Неторопливо шел в парк и там на танцевальной площадке знакомился с хорошей девчонкой. После чего приглашал ее в ресторан. Угощал шампанским, фруктами и, случалось, приводил в свой номер, заранее сунув плитку шоколада коридорной, чтоб не возражала. И тогда на другой день Михаил Семенович не очень поторапливал его. И это также ценил Толик.
С возвращением Сбытчика снова наладилась такая жизнь. И Толик был рад и счастлив. Но Михаил Семенович знал: как только подоспеет урожай, председатель сразу же начнет ущемлять цеха, все настойчивее сужать их размах, перебрасывая рабочую силу на поля. И постепенно замрет деловой дух предприятия. Замрет... Но замрет ли? Да и когда это будет? Может, и не так скоро. Да и не так все просто... И тут он подумал о том, что не зря вернулся в колхоз, и не только потому, что ему нельзя уходить с работы с осложнениями, ибо такая у него специфическая деятельность, а еще и потому, что есть надежда — люди уже привыкли к достатку. А ведь достаток — это удобство!
МИЛЫЙ ТЫ МОЙ!..
В небольшой деревушке Кятицы, отскочившей в сторону от центральной усадьбы колхоза, появился новый человек в темных защитных очках, нейлоновой куртке и кожаном кепи. Жить он стал у Елизаветы, одинокой крепкой женщины, лет шестидесяти. На ее вопрос: «Кто ты?» — ответил: «Пенсионер».
— А чего сюда пожаловал?
— Да так, решил лето провести в деревне.
— Зачем же? — оглядывая гладкое лицо постояльца, спросила Елизавета.
— Отдыхать.
— А чего ж тогда в дом отдыха или в санаторию не поехал?
— А вот решил здесь, у вас, — подправляя пилочкой заломившийся ноготь на левой руке, ответил постоялец. Звали его Вениамин Александрович.
— А чего у нас? Родни у тебя тут никакой, всякому вчуже. Одинокий, что ли?
— Женат.
— А чего ж тогда один? — Елизавета пытливо всматривалась в постояльца, щуря когда-то большие, но теперь прижмуренные частой сеткой морщин поблекшие глаза.
— Жена осталась у сына, помогает воспитывать внука, — суховато ответил он, как видно, не очень-то расположенный ко всякого рода расспросам.
— А может, чего натворил да жена выгнала? — никак не беря в толк появление этого человека в ее доме, да и вообще в деревне, все больше терялась в догадках Елизавета.
