— Меня мама послала, чтобы поторопить вас и помочь, если будет нужно, с переездом, — заявляет он. — Как вы здесь живете? Это ужас, просто ужас. Ведь у нас вы прекрасно устроитесь, и мы вместе переждем, пока вся эта ерунда кончится…
В том, что «ерунда» кончится, и притом скоро, у него не было ни малейших сомнений; важно где-то выждать месяц, много два, а потом можно будет возвращаться к себе. Впрочем, вообще что-то непонятное с нашим отъездом; вовсе не надо было уезжать из Новинок. Можно было остаться и там. «Живем же мы в Боровском!» Чуждые нам замашки капризного баловня, с грехом пополам окончившего лицей, а потом произведенного в офицеры одного из кавалерийских полков, искупались в Нике природным добродушием. Он не переставал ужасаться нашему быту, с его овсяными киселями, и его настояния ускорить переезд казались такими соблазнительными… На другой день Ника уехал. Отец не сказал ему ни да ни нет, только написал его матери письмо, в котором благодарил ее и обещал подумать над ее приглашением, ссылаясь на трудности переезда. Он как будто не хотел уезжать отсюда…
Уже к земле склонялись тяжелые колосья. «Стефан Савваит — ржице кланяться велит!» — приговаривали деревенские старики. Развернулась на полях жатва, заблестели серпы, потянулись через деревню подводы с зерном на мельницу. Все с нетерпением ждали нового хлеба, но погода не благоприятствовала урожаю. Вторая половина лета и начало осени были дождливыми. В конце деревни, перед песчаным косогором, уже третью неделю стояла огромная лужа, и в ней светло поблескивало отражение неба. Телеграфные столбы и большие причудливые ивы с ветвями, обрубленными там, где они мешали проводам, тянулись через деревню. В ненастные, ветреные ночи эти столбы протяжно и заунывно гудели…
Хлеб все же убрали и обмолотили. Цены на него хотя и не падали, но, по крайней мере, задержались на своем высоком уровне и перестали неудержимо ползти вверх. По лесам было много грибов, и хотя разбои и убийства на дорогах не прекращались, но Ваня все же где-то набирал их. Крестьяне снабжали нас молодой картошкой, и с питанием положение стало куда более сносным…
Зато все остальные новости не радовали. Марусино было окончательно заброшено и разграблено. О Новинках мы ничего не знали. Передавали возникавшие откуда-то слухи, что дом сожжен и липовая аллея вырублена. Однако слухи эти в дальнейшем не подтверждались. Комитеты свирепствовали, шли аресты. Одним из первых был арестован молодой тешиловский священник о. Сергий, но крестьяне нескольких деревень объединились, угрожая перестрелять весь Комитет, если он не будет освобожден, и его выпустили. Особенно велико было раздражение против одного из главных комиссаров по фамилии Кузьмин. Он один наводил панику на всю округу, впрочем, панически боясь и сам; боясь, с одной стороны, вызвать неудовольствие свыше нерешительными действиями и показать свое несоответствие занимаемому посту, с другой стороны — боясь получить пулю в лоб от разъяренных его действиями крестьян. Поэтому, как говорили, он-то и умолял свое начальство «оставить попа в покое», чтобы не волновать народ, и ограничился посылкой в село вооруженных красногвардейцев для производства обыска у священника…
Наступил день Ильи-пророка[89]. Ходить лесом или даже мимо него считалось настолько опасным, что и мама с Верой в сопровождении Вани были в этот день у обедни не в Тешилове, а в селе Завидове, за семь верст, куда вела дорога, проложенная среди полей. Долгая служба, с крестным ходом, продолжалась до двух часов дня.
После церкви богомольцам предстояло зайти к знакомым в том же селе. Надо было попытаться достать что-нибудь из продуктов. Через сутки наступали мамины именины, и, как всегда теперь, все старались отметить семейные праздники хотя бы всеобщей сытостью. Поэтому на обратном пути Ваня нес за спиной меру молодого картофеля, купленную на сельском базаре; мама с Верой набрали дорогой немного грибов; кроме того, бывшая наша горничная Таня, которую они навестили, одарила их зеленым луком и свекольной ботвой для варки супа, а отцу послала с ними ватрушку с творогом и четыре молодых огурца. Эти огурцы он тут же засолил.
Пообедав, все снова ушли, уже в другую деревню, где была надежда раздобыть немного сливочного масла и что-нибудь еще из продуктов. Наскучив их долгим отсутствием, отец пошел навестить тетку, но дорогой почувствовал себя плохо. Слабость и головокружение пошатывали его на ходу, и, усилием воли преодолевая это состояние, он уже думал, не вернуться ли назад, но так как половина дороги была им сделана, заставил себя продолжать путь. Он только остановился и, достав из кармана спичечную коробку, в которой у него были наколоты маленькие кусочки сахару, положил такой кусочек себе в рот. Он верил, что это помогает бороться со слабостью и переутомлением, и последнее время всегда носил с собой сахар, отправляясь куда-либо…
За разговором он немного отдохнул, но пристальный взгляд тетушки и многозначительно сказанное ею: «Вы мне не нравитесь…» — убедили его, что не следует долго засиживаться.
— Вы правы, — ответил он, — прощайте, я что-то неважно себя чувствую сегодня; спал ночью всего четыре часа, наверное, в этом все дело. Сейчас приду, лягу и попробую отоспаться до возвращения наших…
Однако, поднимаясь по откосу в переплете тропиночек, ощущая на себе взгляд обеих теток, стоявших у окон своего домика, он почувствовал, что ноги его решительно не слушаются. Он собрал всю энергию, чтобы преодолеть этот подъем и не выронить из рук стакан с простоквашей, который послала для меня тетя Дина.
Скрывшись за поворотом возле серой избы, которая служила пожарным депо, откуда, как знал он, тетки уже не могли его видеть, он остановился перевести дух и собраться с силами. Далекий заречный берег с его песчаным обрывом и лесом, с круглыми кустами, разбросанными там и здесь по лугам и сейчас освещенными проглянувшим сквозь тучи солнцем, как и всегда, немного оживили его. Длинные полосы разноцветных полей и мелькание на них света и теней от бежавших по небу облачных гряд, казалось, находились в непрестанном движении, куда-то торопились, спешили, не останавливаясь ни на мгновение. Передохнув и полюбовавшись этим знакомым пейзажем, он почувствовал себя значительно крепче, настолько, что, вернувшись домой, не стал ложиться, как собирался сделать сначала, а разговорился с пожилым крестьянином, жившим напротив, и просидел с ним на лавочке до возвращения остальных…
На следующее утро он еще сквозь сон услышал в соседней комнате сборы и одеванье мамы с Верой. Свой день ангела мама решила встретить в церкви. Убедившись в этом, он окликнул ее и попросил не делать этого. Но ее успокоительно-уклончивый тон, которым она сказала: «Ну-ну, там посмотрим», — ясно показал ему, что она сделает так, как задумала. Услышав вскоре стук отворяемого засова, он приподнялся на локте и увидел за окном ее в черной кофте и с поминальной книжечкой в руке, а рядом серое платье и зонт Мадемуазель. Больше он не смотрел и уже не видел, как к ним присоединился Ваня, а Вера, сдавшись на какие-то убедительные доводы, вернулась, чтобы остаться дома и заняться хозяйственными приготовлениями…
Как ни хотелось отцу спать, он тотчас же после их ухода заставил себя подняться, умыться и оделся по-праздничному — в чесучовый жилет и крахмальное белье — и, подкрутив усы, принялся исследовать скудные остатки провианта, стараясь придумать что-нибудь повкуснее для праздничного обеда.
День был воскресный. Дождь, ливший ночью, прекратился, и с утра принаряженные деревенские «барышни» перебегали от соседей к соседям.
«…Когда я зашел на кухню, то застал Веру, в ее русском наряде, уже здесь. Она быстрыми пальцами загибала пирожки с рисом и вареники с творогом (конечно, все из ржаного теста). Ее нарядный сарафан старинного покроя из замечательной домашней кубовой крашенины с широкой шелковой, как будто парчовой, лентой цвета беж (спереди — в два, и сзади — в один ряд) хорошо сочетался с вышитой красным шелком рубашкой и с кораллами и янтарями на шее. Она, эта русская утварь избы и печь с горшками в челе были бы хорошей иллюстрацией для какой-нибудь сказки… Увидев, что дело делается и без меня, договорился с ней насчет пирожного, затем достал кусок вершка в полтора кубических сахару (единственный подарок, который мог поднести супруге) и, завернув его в бумагу, написал на ней: „Prenez ce petit rien d’une couleur que vous aimez bien“[90], — и положил на чистую скатерть перед ее местом. Затем я вышел на крыльцо, где меня один за другим окружили мальчишки. Начал читать им и совершенно забыл обо всем в разговоре. Боря Лобачев, морщась, грыз совсем зеленые маленькие яблоки и серьезно уверял, как о давно всем известном, что если яблоко круглое, то, значит, оно созрело..
