…Нет, спасибочки, напилася. Итти пора, там у меня дома сестра Аришка больная лежит, Пашка, поди, с ног сбилась, а Гарасим на станцию, на извоз поехал, а я тут, вот, болтаю. — И она решительно перевертывала чашку вверх дном и клала на нее сверху обгрызанный со всех сторон кусочек сахару: «Спасибо, мол, на угощеньи, так сыты, что всего не поели, на столе осталось!»
…………………………………………………………………
Кончался июнь. Над готовыми к жатве полями бродили летние грозовые тучи. Временами они проливались сильными ливнями, после которых все кругом цвело и зеленело еще обильнее и ярче. В хорошие дни мы совершали далекие прогулки по окрестностям деревни, любуясь просторами сельского приволья. Местность вокруг была живописная. С незаметных подъемов, приводивших нас на холмистые вершины, открывался широкий обзор — верст на пятнадцать кругом. Даже группа деревьев марусинского сада и цепочка липовой аллеи отчетливо виднелись, казалось, совсем близко, а иногда, в ясные дни, взрослые уверяли, что едва видимая на горизонте купа голубовато-сизых возвышений, поднимающихся над лесом, — не что иное, как Новинки… Это давало чудесное ощущение какой-то надмирной вершины, откуда все видно. У реки, в песчаных обрывах, чернели круглые норки береговых ласточек, в бочагах, под корягами, изредка плескалась крупная рыба, и у брода, позвякивая колокольчиками, полдневало деревенское стадо. Коровы, стоя по брюхо в воде, лениво сгоняли слепней, помахивая хвостами; по тропинкам к ним спешили хозяйки с подойниками. В небе неторопливо кружили, высматривая добычу, ястребы…
Возвращаясь, мы часто заходили под окна к теткам. Они обжились и радушно зазывали нас к себе. К вечеру мы возвращались обедать домой. Навстречу нам ехали мужики в только что наделенные луга. Начиналась пора сенокоса. Другие шли с жердями, чтобы домеривать в лугах делянки. Третьи — уже с семьями и пожитками — снаряжались в дальние поля, укладывая в сено запасы хлеба, творога, яиц и лепешек; на телегах, запряженных косматыми низкорослыми лошаденками, находилось место даже для самоваров и чашек. У домов хозяйки скликали кур; стаи грачей перелетали с березы на березу, кошки припадали на заборах, высматривая воробьев или облизываясь на скворцов, равнодушно поплевывавших в них шелухой каких-то семечек…
В этой деревне, где мы вначале были совершенно никому не известными, нас уже узнали многие. Когда отец после обеда выходил на крыльцо, с книгой усаживаясь в свой плетеный стул, к нему со всех концов, точно притянутые магнитом, слетались ребятишки. Сперва, дичась, они молча рассматривали его, потом самые бойкие вступали в разговор, спрашивая, как называется его книга и есть ли в ней картинки, и скоро ему становилось не до чтения. В разговоре с ними он увлекался и забывал обо всем. Так многому можно было их научить, чего они не знали, так много они усвоили не до конца и нетвердо, что скоро всякий лед был сломан, и эти ежедневные разговоры стали потребностью и для него, и для них… Он охотно делился с ними всем, что знал, рассказывая о движении светил и суворовских походах, о войне 1812 года и о том, как живут пчелы и муравьи. Рассказывал увлекательно и интересно. Нередко можно было видеть, как два запыхавшихся мальчугана, спотыкаясь, тянут за руки к нашему крыльцу совсем еще маленькую сестренку, крича: «Иди, иди скорей, а не то ужинать уйдет!» Они уже хорошо знали, какие часы могут быть им уделены, и торопились воспользоваться этими часами, заранее собираясь у крыльца и ожидая его появления…
А между тем, условия жизни становились все труднее. Нередко Ваня, сидя в уголке, задумчиво молол на кофейной мельнице какие-то рогатые зеленые семечки вроде диких бобов, чтобы попытаться испечь из этих семечек что-нибудь вроде лепешки. Пробные лепешки не получались. Вокруг рассказывали страшные истории, и эти истории не были слухами… Случаи убийств на дорогах вокруг деревни становились все чаще. Убивали из-за какой-нибудь ерунды, краюхи хлеба, ботинок… Дорога из деревни в приходскую церковь делала большой круг, который издавна все срезали, проходя лесной тропинкой. Недавно, заинтересовавшись дурным и сильным запахом, исходившим из кустов, рядом с этой тропинкой обнаружили полуразложившийся труп. В нем опознали молоденького солдата из соседней деревни. Простуженный на фронте и заболевший туберкулезом, он был демобилизован и возвращался домой. Не дойдя каких-нибудь двух верст до родной деревни, он стал жертвой бандитов. Эти последние орудовали целой шайкой. Неделю спустя в том же лесу пропал крестьянин с лошадью. Отправившись на розыски, обнаружили в кустах два трупа сразу (второй так и не опознали)… Свидетельства очевидцев, которым после столкновения с бандитами удалось убежать, передавались из уст в уста, и лес, начинавшийся сразу же возле деревни, стали обходить все. Общее обнищание становилось все сильнее. На железных дорогах заградительные отряды обирали мешочников, отбирая у них продукты. Но мешочников становилось все больше. В их число постепенно втягивались и некоторые наши соседи победнее. Бобылка Прасковья, которая жила рядом и чей сын Мишутка вечно сидел на самой дороге под нашими окнами в коротенькой, выше пупка, рубашонке, горланя: «Вставай, поднимайся, рабочий народ», — и посыпая из обеих горстей белобрысую головенку дорожной пылью, тоже собралась в дорогу. Перепоручив сына соседям, она взвалила на плечи мешок картофеля и, тяжело дыша, побрела к станции… Спустя три дня Прасковья вернулась без картофеля, с пустыми руками. Она благополучно добралась до Москвы и обменяла картошку на муку, чай, сахар и ботинки для сына. На обратном пути все это у нее отобрали. Приходилось голодать дальше…
А у соседей слева были похороны. В белой рубахе лежал под иконами хозяин — высокий рыжебородый красивый мужик. Жена и дочь голосили навзрыд. В избе толпились сочувствующие и любопытные. Под шумок вспоминали, что еще в молодости покойник был изобличен в крупной краже и жестоко наказан розгами; с тех пор он постоянно прихварывал, пока не слег окончательно и не помер от какого-то внутреннего кровоизлияния…
Еще через несколько домов тоже слышались плач и причитания. Но здесь и слезы, и жалостное пение были только данью традиции. Это «гуляла» свадьба, и подружки оплакивали невесту. «Петр и Павел — час убавил», — как говорится в пословице, но они же принесли разрешение летнему посту, и опять по деревне закружились венчальные хороводы. Народ в деревне был не фабричный, и частушки здесь все еще не стали популярными. Свадьбы вершились по старинным обычаям. Молодых осыпали хмелем, одаривали подарками, жених выкупал невесту, посаженные родители, дружки, величания и подблюдные песни, убранные цветами кони и девишники — все велось по старому чину, ничто не забыто. Нарядные девушки, в вышитых кофтах и сарафанах с бубенчиками, толпились у ворот с утра и до поздней ночи, и если сама невеста не разливалась перед венцом в три ручья, то не одни только подруги, но и сам жених начинал подозрительно поглядывать на такую бесчувственность…
Девушки и молодки в Мокшине были как на подбор красивые и, одеваясь по-городскому в обычные праздники, хранили для нужных случаев и свои национальные костюмы…
Одна из деревенских красавиц, так и прозванная нами: «бархатная барышня», ежедневно перед закатом надевала черное бархатное платье и, несмотря на любую жару, проходила в нем по всей деревне, чтобы через полчаса возвратиться, таща за рожки двух маленьких белых козлят. Под зеленым навесом деревьев, окаймлявших улицу, эти козлята на фоне черного бархата были так декоративны, что даже отец с удовольствием наблюдал за ритуалом появлений этой сельской Эсмеральды и не острил над ее наивным кокетством. Младший брат этой «бархатной барышни» Володя был немногим старше меня, и мы с ним не раз бегали по утренней росе в лес за земляникой, но к тому времени, когда в лесу стали появляться первые грибы, страшные находки заставили и взрослых обходить этот лес возможно дальше.
……………………………………………………
В начале июля наша приходская церковь в селе Тешилове готовилась справлять свой юбилей, кажется, четырехсотлетие.
Священник о. Сергий, навещавший теток, рассказал, что в этот день состоится торжественное богослужение, которое совершит Тихон, викарный епископ Уральский и Николаевский, который проездом из Москвы в свою епархию заедет всего на один день. К своему рассказу он добавил, что слышал много хорошего об этом епископе как о человеке святой жизни…
В жаркий день, когда должна была отмечаться эта юбилейная дата, все мы с утра отправились в церковь. На дороге было много народа. Почти вся деревня — и старики, и молодежь, прифранченные по-праздничному, небольшими группами тянулись в том же направлении, что и мы…
Когда мы пришли, церковь уже была полна; много народу толпилось в ограде, а отовсюду прибывали и подъезжали новые. Долгая торжественная служба с крестным ходом только еще начиналась. Мы стояли довольно далеко, и я лишь издали видел высокую фигуру епископа в митре и блистающем облачении. Он чистым и громким голосом возглашал все, что следовало по ходу богослужения, входил в алтарь и выходил из него. Усиленный хор певчих с двумя приглашенными регентами пел на обоих клиросах. Солнечные лучи освещали протертый иконостас, блестящие ризы икон, убранные полевыми цветами; клубились волнистые голубые облака ладана… В самом конце обедни епископ, уже без облачения, вышел в фиолетовой мантии на амвон и обратился к присутствующим.
