— …Да если уж правду сказать, то и в Вашем спокойствии я не слишком уверена. Что держите себя в руках, за это, конечно, — молодец, ну а чего это спокойствие Вам самому стоит — об том не будем. Вид у Вас плохой, сомневаюсь, чтобы Вы мирно спали сегодня ночью.
«Взжи… Взжи… Взжи…» — кто-то опять с натугой тянет полное ведро.
— Да, я не спал, — просто отвечает отец.
— …Не спали и, значит, думали, а думы, уж конечно, были невеселые. Эх, Колечка, чего уж…
— Да, думал, и разные были думы, в общем, те же, что и все последнее время… но что такие уж они невеселые, о них не скажешь. Не то это слово… потому, что, скорее, даже напротив… А под утро написал даже небольшое стихотворение, и в нем, мне кажется, удалось выразить то настроение, которое сейчас для меня стало основным…
— Ну, признаюсь, удивили. Впрочем, на Вас это похоже! Счастливый же Вы человек в таком случае, если у Вас есть это, и оно не оставляет Вас даже сейчас.
— Ну, конечно, счастливый, я об этом-то и пишу… — отвечает он.
— Так прочтите по крайней мере…
— Охотно прочту. Оно коротенькое — ни меня, ни вас не задержит.
Мама у стола намазывает маслом кусочки хлеба ему на дорогу и колет в спичечную коробку горошинки сахару; никаких лекарств у него нет, а эти кусочки очень помогают при приступах внезапной слабости, которые участились за последнее время. Одна только она знает, как плохо он себя чувствует последние дни…
Отец входит с листом бумаги, исписанным его характерным твердым и округлым почерком.
— Как-нибудь называется?
— Нет…
Слабый солнечный луч, долго пробивавшийся между туч, наконец проник в комнату. Он густо позолотил стакан с крепким, еще не остывшим чаем, блеснул в пенсне отца, мелкими искорками пробежал в волосах матери, когда она нагнулась, доставая его осеннее пальто из чемодана.
Отец читает:
…Мне в скромной участи кичливых слов не нужно,Ни славы тягостной, ни шума, ни похвал,Мне суждено делиться чувством дружно,И счастье светлое Господь мне в сердце дал.Теряя свой очаг и землю с достояньем,Надеждой тщетною я не волную кровь,Беспритязательным довольный подаяньем,Я горд и радостен за ближнего любовь.Душе моей легко. С улыбкою веселойСпокойно я гляжу на этот белый свет,И сожалею я, что этой лучшей школойЯ не воспитан был с первоначальных лет.Не знаю, отчего, но горе не гнездитсяВ душе истерзанной и в сердце у меня,Мозг не кипит. Обида не таитсяВ груди моей… При солнце, в блеске дня,Природа, люди — все, мне кажется, иное,Я в горестях моих опять помолодел.И небо, и земля — все, все мне дорогое,Во мне и вне меня — все славит мой удел.И Ты, Всеблагостный, Свою свершая волю,И правый суд, и милость без конца,Благослови, Господь, мою и ближних долю,И да прославят все Небесного Отца!
Он окончил. Никто из присутствующих, даже тетушка, не проронил ни слова. Да и что можно сказать? Это не стихи, но в чем-то больше стихов. Это — он сам. Вот сейчас, здесь, теперь, в этой нетопленой избе, из которой тоже выгоняют, в этом смятении, голоде, одиночестве он один только видит этот мир и эту радость, принимает ее в себя и делится ею с другими. Тот же ветерок, приподнимающий над землей и заполняющий глаза счастливыми слезами, который тогда в церкви, когда говорил епископ… прошелестел в комнате, такое же радостное волнение озарило на миг это утро и сейчас же угасло вместе с солнечным лучом, перебитым облаками, и тогда в ней снова стало тихо и пусто…
…Они ушли после короткого препирательства, когда мама сказала, что непременно пойдет и хотя бы проводит его… Надо было спешить. Перекрестили и крепко поцеловали Веру, меня, Аксюшу, обнялись с тетушкой, которая заторопилась к себе, и вышли вместе… Щелкнула щеколда входной двери. Облака за окном снова стали темнеть и сгущаться, опять закапал мелкий, совсем осенний дождь…
Прошел день, вечер… наступила ночь…
Они не вернулись.
Глава XI
Есть вещи, которые нельзя пережить. Вещи, о которых нельзя рассказать словами. Бывает горе, которое нельзя выплакать в слезах, истощить в проклятиях; есть такие кровавые пятна воспоминаний, которых не смывает никакая другая кровь, никакие расстояния, никакое протяжение времени…
Прошел следующий день… еще один…
Вечером кто-то постучал. Уже в темноте вошел незнакомый человек. Мужчина…
— Ваша мама прислала записку. Меня арестовали с ними вместе… Правда, выпустили еще вчера, ввечеру… проще говоря, откупился… Что с ними дальше — не знаю…
На маленьком клочке бумаги по-французски карандашом написано: «Nous sommes arrêtés, papa et moi, en Z. Ne tâchez pas de nous voir et ne venez pas. Nous vous bénissons et embrassons, gardez bien le petit. M.»[92]
Что это все значит? И как это надо понять?
…Темная холодная изба. Дров нет. Нет и огня. А у меня жар. Бессонные ночи… Полубред… Мама склоняется надо мной… Белая, светлая… ласковая. Из-за своей перегородки выходит отец, приближается, кладет ладонь на мой горячий лоб. Идут часы… Проходят еще сутки, другие. Мне то становится лучше, то снова я куда-то проваливаюсь…
— Вера! Ты помнишь… В Новинках… мы играли в саду. Ты рвала и бросала маленькие бумажки, убегала и пряталась, а я искал. Я тогда еще совсем маленький был… не всегда умел тебя найти по этим бумажкам, да? И плакал, когда ты убежала, возле оранжереи, помнишь?.. Ну вот… а теперь мама нам прислала эту бумажку, чтобы мы ее нашли… ты не плачь, ты ведь тоже маленькая?.. Мы не будем плакать… мы пойдем искать с тобой вместе, будем идти долго, долго… найдем и опять будем вместе… Почему ты все отвертываешься… Что ты прячешь от меня глаза? Ты гадкая… Уходи от меня, уходи совсем, я хочу, чтобы пришла мама, оставь меня… Уходи…
«Взжи… взжи… взжи… взжи…», — пронзительно визжит колодезное колесико.
— …И потом была эта церковь… ты помнишь?.. Под землею? Да? И еще, там лежал венок… на ленте «батальон — герою Коке»… Что там? Стучат… Отопри скорее. Это, наверное, мама? Наконец-то. А папа? Почему же она одна?.. Ах, это Мадемуазель…
Опять слезы, слезы везде, ими забрызганы стекла окон, подушки постели, лица…
Мадемуазель после первых расспросов объясняет причину своей задержки. В Боровском всех хозяев и многочисленных гостей согнали в одну небольшую комнату и держали там вместе мужчин и женщин две недели, не позволяя выходить никуда, пока продолжались обыски и начальная стадия разграбления имения. Потом стали опрашивать, немногих отпускали, других отправляли в тюрьму. Ей удалось выскользнуть, притворилась не то прислугой, не то вовсе посторонней, кому-то сунула небольшую взятку и вот… приехала.
Теперь я целые дни остаюсь под присмотром Аксюши: Вера с Мадемуазель неутомимо ходят. В Завидове им говорят, что арестованных там больше нет — перевели в Клин. В Клину — что отправили в Тверь.
Вера страшна. Она не может плакать, не может спать, не может молиться. Поседевшие виски, большие, блестящие, воспаленные от бессонницы глаза, которые, не мигая, день и ночь смотрят в одну точку. Черты лица стали суше и заострились. Пальцы судорожно переплетены, сцеплены на побелевших суставах. Она то ходит по комнате, то садится, снова ходит, опять садится, дни и ночи, ночи и дни. Все одно и то же.
В случайно раскрытой книге — нет, она не может даже вспомнить, что это было: Евангелие, часослов, псалтирь, взялась за нее так же, как берется за все, что попадается на глаза, — поднять и переложить неизвестно зачем — глаза сами увидели: «Руки их скоры на пролитие крови»… Глаза видели, но было страшно прочесть, еще страшнее — поверить…
Доходили успокоительные слухи: кто-то сказал, слышал, видел… Шли… расспрашивали… находили, все оказывалось не так.
Наконец, Вера вместе с Мадемуазель идет к председателю Тройки, добивается, чтобы он ее принял. Она увидит эти пустые глаза, спросит у него. Даже самое страшное кажется лучше этой неизвестности. А власть сейчас — это он, власть на местах, так теперь называют… «Ne venez» два раза подчеркнуто в записке, ну да теперь все равно…
В это время, даже еще раньше, тогда, когда она получила записку, ни отца, ни матери уже не было на свете. Заровненная братская могила на какой-то лесной опушке приняла их простреленные тела. Вместе с двумя или тремя десятками таких же случайных… для тех… старичок, которого все знали (он ходил с тарелочкой в храме), офицер из крестьян, мелкий лавочник со своей сестрой… Да разве им не все равно кого?! Не одних — так других.
Мадемуазель не решается переступить этот порог. Остается ждать Веру за углом на улице. Вера входит одна, задает свой единственный вопрос. Слышит спокойное и позирующее этим спокойствием, этим ощущением власти: «Кто… А, да… Расстреляны… (Голос доносится откуда-то издалека… Только бы не упасть…) По приговору… Им было объявлено… Они сами расписались на этом приговоре…»
