Вот такая была это история.
Мужики ни слова не сказали, когда я кончил.
Солнце взошло, капельки росы блестели на листьях крыжовника.
Где-то защебетала ласточка.
— Да-а… да-а… — пробормотал Теэмейстер. Он пошел в дом, взял сумку и сказал:
— А теперь, Каспар, пошли за пивом.
На улице нам встретилась девушка необыкновенной красоты. Я прикрыл подбородок лапищей, чтобы щетину не видать было. Стройные молодые ножки девушки блестели от загара, волосы были темные, а щечки алели, как рябиновые ягоды.
Теэмейстер прошептал:
— Скажи-ка ей, что она шибко красивая.
— Вот дурень-то.
— Скажи, скажи.
Ничего я не сказал. Мне было приятно, что я прошел мимо со своей небритой рожей.
— Почему не сказал, Каспар?
— Не нам уж теперь такое говорить.
— Оно конечно. Только мы бы к вечеру эти слова позабыли, а девушка всю бы жизнь помнила. Жалко.
И Теэмейстер вздохнул. Такой он славный, душевный человек.
…Ну вот, опять на катере ктой-то голос подает.
— У всех мужья не ангелы, но такого кина, Марге, никто еще на Абруке не выкидывал.
— Никто не выкидывал, а я выкину.
— Мой Август не хуже твоего Каспара лакает, но я его заживо хоронить не стану.
— Твое дело.
— Он ведь муж тебе и отец твоих детей.
— Это ты уж говорила, Малли, что он муж и отец. Хватит. Надоело.
— Ты с малых лет чудачка была…
— Что ж мне его, на шелковые подушки уложить, как пекинского пуделя?
— Да, как была ты чудачка, так и осталась!
— Ты это из чистой зависти говоришь. Что Каспара себе не заполучила.
— Господи, помилуй! Что на старости лет слушать приходится!
— Уж я-то знаю. Ты тоже через его руки прошла. И нечего кислую рожу строить. Осталась на бобах, Малли!
— Знаешь, чего я тебе скажу, и кто хочешь подтвердить может?
— Давай, выкладывай.
— Ежели бы Юта в Швецию не уехала, ты бы до морковкина заговенья по Каспару выла, а все одно без него бы осталась. Вот так вот.
— Малли!
— Осталась бы. Да. Да. Да!
Надо же, как дело обернулось, ты лежишь в гробу, а всю твою жизнь перед тобой на тарелочку выкладывают.
Юта.
Н-да.
Ну и теснотища же промеж этих сосновых досок, ни охнуть, ни вздохнуть толком нельзя.
Юта.
Чудно, боишься этого имени, словно кто тебя ласково по лицу погладит, как вспомнишь. Услышишь, как кто-нибудь скажет это имя на улице, или по радио, или брат сестру зовет, или мать дочку кличет, и словно бы дрожь по телу пробегает и в лицо кровь бросается.
А ведь это имя из тех же букв составлено, как и все слова в эстонском языке. Но только оно заставляет мужское сердце от сладкой боли сжиматься, трепетать, как хвост салаки, угодившей в сеть.
Юта.
Сколько тысяч раз — эх, не лукавь, Каспар, — сколько миллионов раз вертелось это имя в твоих мозговых извилинах, нет такого уголка в твоей башке, где это имя не пригревалось бы. Ночью и днем. Утром и вечером. Когда в атаку бросался и после драки. И в тот самый миг, когда пуля обожгла край уха.
Юта.
Имя матери своей родной столько раз не повторял. Мать есть мать, матери другого имени и не надо.
Когда у нас с Марге первая дочь родилась, очень мне хотелось назвать ее Ютой, но удержался все-таки. Стала она Луйги. Луйги от «луйк», что по-нашему значит лебедь-лебедушка. Большая белая птица воспоминаний. Н-да…
Когда я в последний раз на заре с Ютиного чердака спускался, она сказала, заплетая свои рассыпавшиеся волосы в косу:
— Как вернешься, справим юбилей.
— Какой юбилей? — спросил я.
— Каспар, — прошептала она смущенно, — ты ведь был со мной девяносто девять раз.
— Смотри-ка… глупышка… чего ты только в голове не держишь…
— Кто любит, тот помнит.
Н-да…
Так она и осталась в чердачной двери хутора Лийваку заплетать косу, и заря поблескивала на ее льняной ночной рубашке.
«Кто любит, тот помнит», — отдавалось у меня в висках, когда я шел домой, завтракал, собирал заплечный мешок.
«Как вернешься, справим юбилей», — стучало в моей крови, когда я бессмысленно слонялся по двору. Что-то я собирался сделать, прежде чем отправляться на войну. Но я никак не мог сообразить, за что надо браться.
— Да сядь ты наконец, — сказала мать со вздохом. — Кто знает, когда ты опять сможешь по-людски посидеть.
— Мама, — сказал я, — еще ни одну войну не проводили стоя на ногах. Как устанут биться, так садятся, отдыхают чуток, встают и снова принимаются головы да ноги рубить.
Мать ударилась в слезы, все они такие были, когда мы уезжали.
А я кликнул отца во двор и говорю ему:
— Отец, покрути мне точило. Я вам косы наточу, пока не уехал.
Наточили мы так три косы в полном молчании. Отец только вздыхал, когда я за другую брался.
На четвертой он сказал:
— Каспар, вернешься, тогда продолжим. Спасибо, сынок.
И перестал крутить точило.
— Давай доделаем до конца. Вдруг я не вернусь к следующему сенокосу.
Кто же мог знать, что сеном будут заниматься без меня не одно и не два лета.
Зато когда мы сели в лодку и поплыли в Курессааре, мне было приятно, что наточенные косы поблескивают на стенке сарая в ожидании густых и росных трав.
Юта была в гавани, она дошла до конца причала, махала рукой и не проливала слез, как иные скороспелые невесты по своим женихам, не говоря уж о замужних.
— Так не забудь! — крикнула Юта. — Будешь помнить?
Чего зря спрашивать-то.
Девяносто девять раз. Ни на минуту пе забывал. И сейчас еще помню, будто большими буквами на классной доске записано.
Не забыл. Но юбилей не состоялся… Н-да… чего уж там о юбилее вспоминать, это так, к слову. Ничего не состоялось.
Прошло три года, вернулись мы в Курессааре, и я тут же пошел в штаб за увольнительной, чтоб на Абруку съездить. Не хотели давать, что, говорят, за пожар, сперва Эстонию освободим, тогда успеем с невестами нацеловаться, так что губы распухнут. Ну, позубоскалили, посмеялись, потому что полное освобождение Эстонии тогда казалось парой пустяков. Только полуостров Сырве оставался еще в руках у немцев. Никому и во сне не снилось, что предстоит ночной рукопашный бой в Техумарди и наш неудачный десант в Винтри, после чего мужики долго очухаться не могли. Война она и есть война до самой последней минуты.
Только я так часто ходил в штаб канючить, что в конце концов мне дали двадцать четыре часа, чтоб родителей проведать. Но я не столько о родителях думал, сколько о юбилее. Да, вот так вот.
В вечерних сумерках сел я с пристани Тори в лодку и погреб к Абруке. Пальцы вроде бы прослезились, как через три с лишним года снова весла почуяли.
Осень стояла теплая, море было тихое, звезды слабо мерцали, как в прекрасное мирное время. Сперва не особо налегал на весла, греб в охотку, от скрипа уключин и журчания воды за бортом горло сжималось, такое было чувство, что рассказать никак невозможно.
На Абруку! Домой! К Юте!
Что у меня до войны-то было, кроме Абруки, дома и Юты? Ничего не было.
Чем ближе подплывал к Абруке, тем крепче налегал на весла. Шинель давно скинул, разулся, греб, как шальной мальчишка-рыболов, упершись босыми ногами в дно лодки. Долгая война словно таяла в темном туманном кильватере. Домой! На Абруку! К Юте!
Когда лодка уткнулась в мыс Пеерна, я приустал и дышал тяжело — как-никак десять километров по морю отмахал, — но жадно глотал родной воздух.
А на берегу пахло, как всегда в эту пору, — можжевельником и казарочьим пометом. Знакомый с детских лет, острый, незабываемый запах. Пошел по темному выгону, плутая среди можжевельников, к деревне. Воображал, что иду спокойно и с достоинством, а на самом деле небось бежал, потому как иначе не шмякнулся бы вскорости носом об землю. Солоноватый вкус крови просочился по губам в рот.
«Теперь мы с Ютой сравнялись», — подумал я. В детстве корова саданула Юту рогом пониже носа, и белый шрам на всю жизнь остался на верхней губе.
Я не раздумывал куда идти, домой или на хутор Лийваку. Что же это за солдат-освободитель, ежели сперва полдеревни обойдет, а потом до невесты доберется.
К Юте!
И чем ближе подходил к ее хутору, тем громче билось у меня сердце. Хуже, чем перед первым боем. Перед первым боем мы устали от похода и от мороза, сердце не могло уж так быстро барабанить.
Перед домом тихонько свистнул, позвал Муки. Пес не ответил.
В кухне огонь горел, но плотные занавески не давали в окно заглянуть.
Сунулся в дверь. Закрыта.
Чудно.
На Абруке двери никогда не запирали. Даже невинные девицы и набожные старые девы спали с открытыми дверями. Не говоря уж о дверях амбаров или погребов. Надо же, до чего война изменила честных людей, подумал я.
Тогда я громко постучал в дверь.
Пес забрехал. Но в кухне никакого движения.
