Я стоял у кровати, где когда-то лежал Гладстон, стараясь изо всех сил изображать Байо. Я теперь был ординатором второго года, и передо мной стояли четыре взволнованных, полных энтузиазма интерна в ожидании начала обхода.
Последние недели интернатуры я много думал о своих изначальных трудностях и пришел к заключению, что был попросту не в состоянии полностью погрузиться в реалии моих пациентов. Я был настолько поглощен освоением медицины – прислушивался к шумам и хрипам, а не к нотам отчаяния, – что упускал важные удобные случаи побольше узнать о жизни своих пациентов.
В поликлинике бо́льшую часть года я был сосредоточен на том, чтобы обеспечить пациентов всеми необходимыми лекарствами – число которых порой переваливало за двадцать, – и мне даже в голову не приходило задуматься, не слишком ли много получается таблеток на одного человека. Я не замечал нахмуренный лоб или ошарашенный взгляд, протягивая пациенту две дюжины рецептов. По ходу интернатуры, однако, я научился мыслить, выходя за рамки диагноза, превращая медицину из науки в искусство. Я осознал, что работа врача далеко не ограничивается назначением анализов и раздачей лекарств. И этому никак нельзя научить. Чтобы это освоить, требуется время и много практики.
Не было проведено никакой церемонии, знаменующей мой переход от интерна к ординатору. Я просто пришел в один прекрасный день в больницу, где меня ждало новое назначение, новый список пациентов и новый набор полных энергии подмастерьев. Моей задачей было научить их как можно большему.
– Хорошо, Фрэнк, – сказал я, показывая на высокого афроамериканца. – Чернокожая девушка двадцати четырех лет найдена без сознания в своей больничной кровати. Ты первый, кто оказался на месте. Твои действия.
О том, как буду руководить в первый раз реанимационными мероприятиями во время остановки сердца, я думал годами, представляя все в красках.
Фрэнк сжал стетоскоп и провел по новенькому белоснежному халату:
– Двадцать четыре, так-так… двадцать четыре… и ты сказал, что это женщина?
– Время идет, друг мой. А ты его тянешь.
Пока мой интерн обдумывал действия, я повернулся к группе:
– Один мудрый человек мне как-то сказал, что, оказавшись у кровати пациента с остановившимся сердцем, в первую очередь пульс следует проверить у самого себя.
Они записали эту емкую фразу, в то время как я закинул стетоскоп себе на шею.
– В прошлом году, – продолжил я с важным видом, – у моих ординаторов было табло со счетом. В одной колонке указывалось количество остановок сердца, в другой – количество спасенных людей, а еще у них была колонка для вызовов, случившихся, когда ординатор сидел на унитазе. Я до сих пор жду…
Из динамика над головой захрипел голос: «ОСТАНОВКА СЕРДЦА, ШЕСТОЙ ЭТАЖ, ЮЖНОЕ КРЫЛО! ОСТАНОВКА СЕРДЦА, ШЕСТОЙ ЭТАЖ, ЮЖНОЕ КРЫЛО!»
В соответствии с графиком именно в тот день, за день до моего тридцатичасового дежурства в кардиореанимации, я был ответственным за проведение любых реанимационных мероприятий в пределах медицинского центра Колумбийского университета. Я думал об этом дне месяцами. Годами, раз уж на то пошло. Это была первая остановка сердца, когда мне предстояло руководить процессом. Время пришло. Бросив свой список задач и побежал со всех ног.
– Удачи! – крикнул мне вслед Фрэнк, когда я вылетел из отделения.
Я прогонял этот момент в голове сотни раз. Я думал о нем на обеде с друзьями, в метро, в баре, в самолете, в кровати. Из всех обязанностей врача я был полностью зациклен на этой. Ставки были высоки, как никогда.
Я пробежал по длинному коридору и преодолел один лестничный пролет вверх, стараясь сохранять спокойствие. Хотя бы частично.
«ABC, ABC».
Время замедлилось, пока я проносился мимо вещей, напоминавших мне об интернатуре. Проплыл кабинет Дэйва, за ним – торговый автомат, который я атаковал после собрания интернов. Когда я миновал лифт, в котором мы ехали с доктором Шанель после моего укола зараженной иглой, другие врачи присоединились к моему забегу в южное крыло на шестом этаже: Эшли, Лалита, Марк и Дон. За ними бежали еще. Происходящее напоминало забег с быками в Памплоне, только мы не убегали, а гнались. Когда мы оказались на шестом этаже, санитарка показала нам на другой коридор и сказала:
– Четырнадцатая. Четырнадцатая кровать.
Я оказался в забитой людьми палате, и в голове зазвучал голос Байо: «Нужно взять на себя управление происходящим в палате».
– Я Мэтт, – решительно объявил я, – и я буду руководить реанимационными мероприятиями.
Эти слова я сотни раз говорил перед зеркалом, надеясь, что они заставят всех меня слушаться. Дюжина голов повернулась в мою сторону, прямо как я себе это и представлял, и я встал у изножья кровати. Я посмотрел на пациента, белую женщину средних лет без сознания, и в мою сторону начали выкрикивать слова:
– Миссис Кардифф, сорок семь лет, ишемическая болезнь сердца…
Фразы продолжали сыпаться на меня градом:
– Гепатит С в 1993-го.
– Сахар в крови 103…
– Тромбоз глубоких вен в 2006-м.
– Тромбоциты 170.
– Нет пульса.
Эти два слова хлестнули меня по лицу.
– Марк, – сказал я, обращаясь к коллеге у изголовья кровати, – дыхательные пути свободны?
Он поднял указательный палец и сказал:
– Да.
– Она дышит? – спросил я, стараясь быть как можно спокойнее.
Он сжал мешок Амбу, направляя кислород ей в горло:
– Не сама, но у меня все под контролем.
Мгновение спустя прибыла бригада анестезиологов и вставила ей в трахею дыхательную трубку.
– Лалита, – сказал я, – у нее есть пульс?
Лалита положила руку на пах женщины:
– Нет.
– Дон, – сказал я, – начинай массаж сердца.
Дон уже начал непрямой массаж сердца.
– Слишком много людей, – объявила медсестра и прогнала нескольких студентов-медиков.
Сделав глубокий вдох, я сказал медсестре рядом с собой:
– Пожалуйста, введите дозу эпинефрина и дозу атропина.
Секунду спустя шприцы были уже были наготове, а еще через мгновение препараты оказались внутри бледной, худой руки женщины. Я смотрел, как Дон продолжает ломать ребра под ритм Bee Gees, в то время как на спине и груди женщины разместили пластины дефибриллятора.
Пациентка была чрезвычайно худой – словно обернутый в тонкий слой плоти скелет. Возможно, у нее была какая-то хроническая болезнь – рак, туберкулез или цирроз, – лишившая ее излишков мышечной и жировой ткани. Времени думать об этом, однако, не было. Я знал, что все взоры устремлены на меня. Кто-то протянул мне результаты утренних анализов женщины. Все в норме.
– Есть центральный катетер? – спросил я.
– Почти, – отозвалась Лалита, направляя толстую иглу в пах пациентки. – Все, – сказала она. – Есть.
– Эпинефрин и атропин введены, – сообщила медсестра.
Я посмотрел на кардиомонитор.
– Остановить массаж сердца, – скомандовал я, – и
