Семнадцати лет Почетная гражданка О.Ф. Потапенко-Ечеистова поступила в Московский университет по педагогическому классу. Тогда была мода на психоанализ и ОФ ночами сидела в детских приютах, напиясь кофе, и записывала случайные слова, сказанные чадами во сне. На третьем курсе она выступала с докладом перед широкой публикой, где, в частности, присутствовал и сам Ардалионский. Гений подошел после и сделал лишь вопрос: «Вы, в самом деле, в эту ерунду верите?» ОФ задумалась, впервые, быть может, за студенческие годы, и призналась, что, пожалуй, не очень. «У меня есть для вас дело поинтересней», — сказало педагогическое светило. Не дожидаясь конца семестра, бабка перевелась на Высшие женские курсы во вновьотстроенном шедевре архитектора Соловьева, — говоря на понятном Тебе языке — в будущий МПГУ им. Ленина, спустя семьдесят лет оконченный мной к славе этого заведения.
Там ОФ застала революция. Вот уж — дело странное — про революцию бабка ничего не рассказывала. По-моему, ей это было вовсе не интересно. Может быть, она ее и не заметила даже.
Отец умер, мачеха Авдотья Евдокимовна с детьми Володей и Варварой перебралась в Москву, сестра Надежда осталась в Саратове. По протекции Герье, который педагогическим сердцем очень любил бабку, она стала работать поначалу воспитателем в одном достойном заведении, а в годы зрелые вошла в должность директора детского сада при Наркомате обороны.
Из рассказов бабки я представлял себе сад Наркомата чем-то вроде Эдема, исполненного львов, тельцов, орлов и ангелов. ОФ не была натурой одаренной ярко, но она была многосторонне образована. По ее плану разбили парк с экзотическими растениями — бабка увлекалась селекцией, водила знакомство с небезызвестными своему времени биологами. Она же, имевшая некоторые способности к ваянию, сделала несколько скульптурных этюдов анималистического свойства. Был выписан скульптор, который перевел бабкину пластику в бронзу — парк украсили слоны, пингвины и жеребята. Известно, что сад этот и по сию пору еще жив, цветы выродились, но пингвины, слоны и жеребята стоят как живые. Этот сад находится на Комиссаржевской. Вот почему мне, так гордому бабушкой ОФ, никогда не приходило на ум съездить туда?
Брошенная матерью, ОФ никогда особенно не занималась собственными детьми и толком не знала, что с ними делать. Мать в безобразных ссорах кричала: «Я росла как сорная трава!» И бабка патетически отзывалась: «У меня никогда не было дочери. Я должна была согласиться на аборт». В общем-то, бабка, правда, не желала рожать мать. Но она потеряла сына, и очень хотела, чтобы родился мальчик. Дядя Андрей обещал стать сверхталантливым ребенком, возможно, гением. В полгода он уже самостоятельно сидел, в восемь месяцев пытался говорить, в год — рисовал, а в полтора умер. На моей памяти бабка никогда не заговаривала о нем, как и о муже, Леониде. У нее была заслуживающая восхищения способность хоронить воспоминания.
Как я уже говорил, ОФ не обнаруживала экстраординарных способностей. В большой жизни она была существом робким, боязливым, любила сплетничать по маленькому, скопидомничала, не позволяла есть зараз все яблоки, а выдавала по одному трижды в день, ограничивала потребление сметаны до ложки в первое. Она была образцовой хозяйкой и не представляла себе мир без супа. В мои ранние годы каждую пенсию она возила меня в Дом игрушки и покупала мне подарок по своему усмотрению. Ей хотелось, чтобы я был отличником, в дальнейшем — инженером или военным. Она выучила меня по своей методе читать и писать в пять лет. Она читала мне вслух Некрасова и Фета.
Сама же она читала всегда, безостановочно, всю жизнь, и литературу почитала высшим искусством. На мой филологический взгляд, не то что нельзя прочитать больше, чем она, нельзя и помыслить прочитать столько же. «Анну Каренину» она прочитала тридцать семь раз. Она читала также естественнонаучные сочинения, Дарвина и Фабра, историю — Карамзина, Мишле, Соловьева. Она знала химию и медицину. Больше, чем она, знал только «Брокгауз и Ефрон».
Наиболее характерная поза, в которой ее можно было видеть, — это с книгой на животе. Старуха возлежала на глубоко продавленном одре, в очках, в чалме на седых буклях крупными локонами. Ее живот много и величественно возвышался, подпирая классический том. О, это была выдающаяся особа! В ней чувствовалось дворянское величие, она была аристократ. Созваниваясь с университетской подругой Анной она злословила по-французски про мать: я угадывал это по много повторяемому «Natalie… Natalie…» Сейчас я понимаю, что говорила она по-французски скверно, хуже, чем Рина Колокольцева, но ведь говорила! Говорила! Мне посчастливилось жить с ископаемым ящером — это была настоящая дворянская старуха, Почетный гражданин России, белая кость, голубая кровь.
Она не кичилась происхождением, и никогда не напоминала или даже не вспоминала, что она, как это тогда говорили, «из бывших». Но иного она приговаривала: «Из простых», — и понятно было, что она имеет в виду. Мы были Потапенко-Ечеистовы, у нас была масонская лампа и три кило тяжелого, неуклюжего фамильного серебра — съеденные на треть ложки с вензелем ОФП, щипчики для сахара, была скатерть голландского полотна, у нас была старая фотография — бабка, дед Адриан, Володя, Надя, еще какие-то подростки на нашем корабле (уже, видать, никуда не годной посудине). Нашим предком гордилась Волга, о нем писал энциклопедический словарь. Бабка никогда не вспоминала об этом, но это жило в ней.
Она боялась смерти, но умерла достойно. Когда кузина Монина сдуру проболталась, что рецепты врач дал на бесплатное обслуживание, старуха сказала просто: «Так значит, у меня канцер». Образование не позволило ей сказать «рак». Она потребовала, чтобы съехались родственники, была со всеми любезна и мила, хотя, пожалуй, несколько рассеяна. На следующий день она, словно по предварительному плану, отказалась вставать, впала в детство, называла меня мамой, просила куклу и свежего огурца, просила укол, и через неделю отошла.
За пару дней до ее смерти родня спохватилась, что с бабкой вместе умрет и история нашего славного рода. Бабка была великолепным рассказчиком. Она безошибочно копировала стилистическую манеру последней прочитанной книги, так что ее истории, даже если она повторялась, не надоедали. Мать не раз задумывала записать ее рассказы на магнитную пленку, но всегда откладывала. Теперь, уже поздно и некстати, мать и кузина Монина пришли с диктофоном к ее постели. Умирающая лежала, глядя вперед себя пустыми, блеклыми глазами.
— Мама, — позвала ее дочь, — ты бабушку Авдотью Евдокимовну помнишь?
— Помню, — сказала старуха медленно, тяжело, словно сквозь сон.
Ободренная тем, что пробилась к угасающему сознанию, мать продолжила расспросы.
— А деревни под Кимрами помнишь?
Кажется, какое-то оживление на миг пробежало по чертам исказившегося, отекшего лица ОФ. Она напрягла губы и сказала последнюю в жизни фразу:
— Подите вы к черту.
Она была атеисткой, моя бабка.
Согласись, мне крайне с ней повезло. Это была не заурядная замарашка «из простых», чью тривиальную глупость с годами почитают за старческое слабоумие. Это была старая графиня, это была Мария Ермолова с портрета Серова, это был матриарх рода. Если у меня когда и были авторитеты, то самым стабильным, может быть, вечным была (да и остается) ОФ. С ее рассказов я совершено уверовал в собственную сословную исключительность. Конечно, почесав в затылке, приходится признать, что мои испанские представления о чести находят мало оправдания в реальных фактах. Крепостная девка с пароходом и босой еврей, сомнительное дворянство «с правом передачи по женской линии» — все это скорее повод для шутки. К тому же по отцу я происхождения подлого, из деревенских, дед был буденовский комиссар — об этой шушаре уместно сказать позднее. Но ОФ! Божественная ОФ с дрянным французским, с серебряными ложками, ОФ, которой я обязан блестящим литературным воспитанием! И главное, этот ее приговор: «Из простых», который давал понять всем, что мы-то не «из простых», мы-то «сложные». Руководимый бабкой, я, подобно высшему судии, разделил мир на две неравные части. Одну, большую, составляли «простые», не значит скверные люди. Другую — благородные, в обращении к которым мысленно добавляешь «фон» или «де». Благородных я вынюхивал безошибочно. Не знаю, как это получается, но мне труда не составит отделить плебеев от патрициев. Так, например, Зухру — циничную, жадную, своекорыстную, расчетливую я держу за аристократку, а добрую и светлую Чючю, которая любит меня, за плебс. Мои друзья доцент Скорняков и Муля — оба происхождения мужицкого, презренного, нет сомнения, «из благородных». Как говорит о себе Мулечка, цитируя антика: «я с ними, но не из их числа». Скорее уж он последний из патрициев, чем лучший средь плебеев. Ободовская из благородных, и Марина тоже, только бы не так старалсь «соответствовать» благородному предназначению и не любила бы все интеллигентное… Филя Григорьян — из благородных, хотя и в словах и в делах может вести себя не благородно, а Степа Николаев, который никогда не сделает подлости и даже в мыслях подло не представит… Нет, Степа тоже благородный.
