Катафалаки осторожно приблизился. Навстречу надвинувшейся тени незнакомец быстрым движением поднял голову. Увидев, что рядом всего лишь человек, вздохнул и опустил ее еще ниже. Горгис присел на край скамьи. Только непромокаемый плащ отделял горе от горя. Сходства эмоций плюс двадцать немецких слов, которыми располагал Катафалаки, оказалось достаточно, чтобы задать вопрос, получить ответ и понять его:
- Морген ист гут: варум ист кайн "гут морген"?[69]
Незнакомец:
- Ich bin ein Meteorologist. Я метеоролог, и я предсказал - и предсказал на сегодня - пасмурно, ливень, ливень, можно ждать града. Или вам нужно объяснять еще?
Катафалаки:
- Битте, нох айнмаль[70].
Незнакомец, насупившись тучей, стал было сворачивать плащ, но, встретив ласковую, исполненную искреннего участия и готовности понять улыбку собеседника, смягчился и стал повторять по слогам:
- Я ме-те-о-ро...
Уже первое слово вызвало радостные кивки Катафалаки: понимаю; за ним протиснулись кой-как и другие. Горгис деликатно притронулся пальцами к руке метеоролога и, ободряюще улыбнувшись, заговорил, после чего уже метеоролог, морщась от усилия понять, произнес:
- Noch einmal.
И Катафалаки снова, с неиссякающим терпением, стал переставлять свои двадцать слов. Очевидно, в смутном брызге двух полупониманий, в унылом словаре собеседника, в монотонно дождящих одних и тех же звуках было нечто напоминающее плохую погоду, потому что метеоролог чуть-чуть просветлел.
Израсходовав свой немецкий запас, Горгис заговорил по-русски - и странно, общность чувств преодолевала разобщенность языков. Разговор, тщательно подпираемый жестикуляцией с обеих сторон, не падал, а длился так...
Катафалаки:
- Мужайтесь - как будто бы накрапывает дождь. Эс регнет[71].
Метеоролог:
- Увы, это оттого, что проехала бочка для поливки улиц.
Катафалаки:
- Может быть, вы скажете, вот эти желтые солнечные пятна на земле оттого, что проехала бочка с желтой краской?
Пауза.
Катафалаки:
- Ну допустим даже: бочка для поливки. Но подумали ли вы, что все вот эти люди, идущие мимо нас, если и улыбаются одним углом рта солнечным пятнам, то другим концом рта они улыбаются вам, да-да, я знаю, что говорю: ведь детям, для того чтобы пирожное показалось им вдвойне вкусным, надо пообещать розги. После этого стоит лишь не сдержать обещание и... Вы погрозили всем вот этим отхлестать их ливнем, а дали им на гигантском синем блюде солнце, до которого они так лакомы. Все взгляды устремлены на вас, только на вас, устроителя радостнейшего из сюрпризов, а вы и не замечаете, вы прячете глаза под поля своей шляпы, как если б...
Катафалаки ощутил недохват и в русских словах. Но красноречие его уже дало эффект: угрюмый предсказатель ливней оторвал подбородок от набалдашника зонта и испытующе оглядел череду проходящих. Человек в калошах и с непромокаемым плащом действительно привлекал всеобщее внимание и усмешки.
- Ну что? - спросил Катафалаки.
Бледная проступь улыбки шевельнула губы метеоролога. Он крепко пожал руку Горгису. И с того дня они стали друзьями.
5
Иоахим Витцлинг приютил у себя в обсерватории, среди вертящихся флюгеров, серии термометров, барометров, гигрометров, пылесчетов, долговязых труб, мерящих осадки, лягушек, страдающих во имя науки, диаграмм на стенах и неисчислимости прочих исчислителей Горгиса Катафалаки.
Сначала Горгис только присматривался к разлинованному стеклу и извитиям гигро- и бароспиралей, угадывающих кружение циклонов и антициклонов, потом под руководством Витцлинга - стал понемногу втягиваться в работу. Еще в отрочестве маленький Горгя любил, отогнув отрывному календарю несколько листков, с бьющимся сердцем узнать, что в следующее воскресенье на третье будет компот из сушеных фруктов, - и отсутствие гармонии между календарным листком и кухаркой огорчало его почти до слез.
Так и теперь. Помогая в составлении бюллетеней, Горгис чувствовал себя игроком, ставящим на коней Гелиоса, то в двойном, то в ординаре, и звон будильника, начинающий день, казался ему сигналом старта: пшли.
С раннего утра Катафалаки уже был на улице, и не было человека во всем Берлине, который бы так высоко нес свою голову: ученик метеоролога не хотел упустить ни одной перипетии в состязании туч с солнцем. Если они накануне с Витцлингом ставили на солнце, Катафалаки, где-нибудь посередине Кюстринерплатца, с ободряющей улыбкой кивал рванувшей с места из-за кровельных скатов золотой колеснице Гелиоса или, прикрыв глаза ладонью, с беспокойством вщуривался в сизые, в серых яблоках, тучи, стараясь разглядеть за их тяжким бегом хотя бы один занесенный острым бичом золотой луч своего "фаворита". Если солнце, обогнав тучи, выходило на прямую к зениту, Катафалаки позволял себе забежать в кафе и за чашкой мэр-вайса, судорожно комкая газету, сверял строчки бюллетеня с растущим голубым интервалом меж солнцем и сдающими крупами туч. Но торжествовать было еще рано: солнце - на последней кривой - могло заскакать, тучи наддать хода, и тогда... Катафалаки только к вечеру, когда заезд был кончен и день приходил к столбу, а на берлинских колокольнях звонили Анжелюс, вспоминал, что не успел пообедать. Вообще, Катафалаки всецело, от пят до макушки, ушел в новую для него профессию. "Хорошо было Канту, - говорил он, - оперировать с чистым пространством, в котором можно без калош, где не ясно, не пасмурно, не мокро и не сухо, а вот извольте повозиться, как мне с Витцлингом, с нашим пространством, черт возьми, где то вёдро, то как из ведра". Среди других метеорологнозических развлечений ассистенту Витцлинга особенно нравилось ставить баллы ветру, как если б ветер был школьником, не выучившимся дуть больше чем на двойку или, наоборот, выдувающим полный балл.
Так жили Витцлинг и Катафалаки: они часто ссорились с погодой, хотя дружба их была без единого облачка. Но случилось однажды так. Витцлинг, взглянув на бюллетень, ясно - черным по белому - указывающий на "ясно", позабыл взглянуть в окно. Выйдя наружу без пальто, в легких полутуфлях, со шляпой в руке и лицом, поставленным под бюллетеневое солнце, он сразу же попал под холодные захлесты ливня, с градом вперемешку. Витцлинг, делая вид, что не замечает, продолжал идти, весело посвистывая и обмахиваясь шляпой от трансцендентной жары, пока ледяной дождь не вхлестался ему в альвеолы легких и не забарабанил каплями о гордое Витцлингово сердце. К вечеру, лежа с температурой, впрыгнувшей на сорок градусов, метеоролог, блаженно улыбаясь, в полубреду, говорил: "Ведь я же предсказал, что будет жарко". Но уже через два дня температура тела Витцлинга стала комнатной, а еще через день ей пришлось подравниваться под температуру земли на Моабитском кладбище.
Катафалаки не мог найти себе места. Каждый уличный термометр напоминал ему об отошедшем друге. Их сильные ртутные стебли то росли вверх, то никли, роняя деления, а зеленые стебли трав над могилой друга Иоахима тянуло из нуля все выше и выше. Берлин, которому Катафалаки не мог простить ни гибели д-ра Дерзельбе, ни смерти Витцлинга, опостылел ему. Надо было прибегнуть к помощи одного из вокзалов. Какого? Все равно. В день отъезда ветер гнал тучи на юго-запад. Катафалаки взял билет до Парижа.
6
Поселившись в одном из дешевых фамильных отелей на бульваре де Сен-Мишель, Горгис Катафалаки решил наконец заякориться на той или иной профессии. Удары о жизнь научили его скромности. Неизвестно, какие ассоциации заставили его выбрать курсы для дантистов; может быть, он хотел свести старые счеты с хаустусом, порыться как следует щипцами внутри запрокинутого на кожаное подголовье кресла и подоткнутого ватой под скулы зевка. Так или иначе, из человека, тянущегося к звездам, он решил превратиться в человека, вытягивающего зубы.
Вначале все шло успешно: Катафалаки уже усвоил отличие клыка от глазного, флюса от фистулы, узнал, что зуб мудрости цепляется за челюсть, осложняя работу щипцовой хватки, то одноветвным, то двуветвным корнем, научился юлить жужжащей иглой бормашины внутри судорожно дергающегося зевка и наконец, ухватившись стальным сцепом за хрустящий зуб и притиснув на всякий случай к креслу вспрыгивающие коленные чашки пациента, выпалывать кость от кости, как траву из земли.
Но прирожденная жалостливость, сострадание к болям, запрятанным под повязанные поперек уха платки, направили беспокойный ум Горгиса к изысканию способов смягчить или укоротить тягостные для пациента минуты. Если Гейне говорил, что "любовь - это зубная боль в сердце", то Катафалаки казалось, что страдание, из-за которого обращаются к дантисту, похоже на несчастную любовь в зубе и что тут нельзя ограничиваться простым "потерпите, мсье" или долгим ковырянием иглой и щипцами внутри зияющего болью дупла, надо придумать героический и стремительный способ перечеркнуть недуг сразу и навсегда.
