- Компле?
- Complet, - ответило несколько голосов вперебой, дверь захлопнулась перед самым его носом, и омнибус, дохнув бензинным перегаром в лицо оторопевшего Катафалаки, с грохотом закатился за выступ ближайшего дома. Катафалаки решил дожидаться следующего курса. Мимо него, втискиваясь рубчатыми шинами в размягченный зноем асфальт, прокатывали, чадно дыша, автобусы за автобусами, омнибус вслед омнибусу; опять проносились Венсен, Исси, Шарантон, Клиши, - Компле, как на зло, не было видно. Наконец показался нарядный автобус, наполненный множеством празднично разодетых, смеющихся людей. Блеснув черным лаком и четкой надписью "Complet", он промчался, почему-то даже не задержавшись у остановки, и пассажиры его долго махали платками и зонтиками непонятному человеку, который добрый квартал мчался в вихре пыли вслед за сверканием спиц автобуса. Но Катафалаки был не из тех, кого легко обескуражить. Вытирая вспотевшие брови, он стал у нового перекрестка, решив во что бы то ни стало добраться до Компле. И снова череда ненужных Венсенов и Шарантонов, и снова набитый людьми до отказа, медленно катящий на желанное Компле вагон. Колеблясь между надеждой и отчаянием, Горгис испытывал то чувство, какое понятно человеку, ставшему в длинную очередь к окошечку театральной кассы за несколько минут до начала представления. Стрелка часов движется странно быстро, очередь - столь же странно медленно; вот уж быстрее забегали капельдинеры, перила у вешалки опустели, кто-то запоздавший, путая номер гардероба с номером билета, спрашивает, в какую ему дверь; вот уж свет в дверях фойе погас и сквозь ромбовидные прорези сомкнутых створ, отгородивших зрительный зал, слышна напряженная тишина, а в это время спина, загородившая билетное окошечко, пересчитывает сдачу; еще можно успеть, окошечко быстро надвигается навстречу; приглушенные стенами первые такты увертюры - какая жалость; но ничего, лишь бы к началу акта - между деньгами и билетом только четыре спины; нет, три, две, одна - и вдруг окошечко захлопывается, а за наружными дверями нудно моросящий дождь, осклизлый асфальт и скучные повороты из улицы в улицу - назад.
Солнце уже шло по закатной прямой к исходу дня, когда измученный Катафалаки, проводив глазами последний битком набитый омнибус в Компле, покинул свой перекресток и побрел к себе, в свой неуютный и одинокий номер. "Как прекрасно должно быть это Компле, - раздумывал он, - если столько людей устремляются туда. Не унывай, дружище Катафалаки, немного терпения, и завтра ты, как и другие, будешь отдыхать среди комплейских лугов".
И наутро он снова дежурил у перекрестка, и снова десятки и сотни четырехколесных коробов, обдавая его гарью и копотью, шуршали шинами мимо, и снова двери в Компле захлопывались перед ним, грубые кондуктора сталкивали его с подножек, а дразнящая надпись "Компле" задергивалась снова и снова пологом дыма и пыли. Разогорченный и негодующий вернулся несостоявшийся пассажир к сумеркам в свой номер. Он не понимал, почему всем другим можно ехать в это Компле, а ему нельзя. Он сжимал кулаки при мысли, что все эти котелки и шляпки, забившие линию Париж - Компле, побывали у ее конечного пункта, насладились в тени комплейских рощ и отдохнули у его звенящих фонтанов, а он должен был вернуться ни с чем. Сны этой ночи были беспокойны и прерывисты: сновидение оказалось послушнее автобуса - она легко и беззвучно домчало его в волшебное, до грусти прекрасное Компле: пряно благоухающий пестрый ковер цветов подстилался под шаги, изумрудные ветви деревьев раскачивались, как опахала, над головой; тысячеклювое пение птиц пересекалось в воздухе с золотыми штрихами солнца, легкий ветерок спутывал отражения прибрежий, упавшие в воду прудов и бассейнов.
И вытряхнутый с утренним стуком в дверь из своих видений, Катафалаки тотчас же стал шарить пятками вслед за завалившимся ботинком, чтобы тотчас же снова идти к стоянке автобусов. Только на четвертый или пятый день один из его парижских знакомых, пробираясь среди бега колес, случайно наткнулся взглядом на худого, в сизой щетине, ссутуленного человека, в котором он с трудом признал Катафалаки.
- Что вы здесь делаете? - спросил знакомец.
- Жду отправки в Компле, - отвечала тень Катафалаки, подымая печальные, завалившиеся за синий обвод глаза.
Француз сначала скосил недоуменно плечи, потом, откинув голову, раскатился смехом. К смеху (такова уже парижская улица) тотчас же примкнуло десяток улыбок - и вскоре легенда о таинственном и недосягаемом Complet попала в круг веселых прибауток. В этот день Горгис Катафалаки продвинулся на одно слово в знании французского языка.
Но было бы слишком долго разматывать запутанный клубок всякого рода проделок, которые изобретали в расчете на некоторые свойства характера их нового приятеля неутомимые мсье Луи и Гюи. Достаточно будет упомянуть о последнем дурачестве, оборвавшем и клубок, и дружбу, и самое пребывание Катафалаки в Париже.
Дело в том, что мсье Гюи давно уже безуспешно добивался руки одной прелестной юной девушки. То есть он имел успех у девушки, но не у ее родителей, весьма патриархально настроенных рантье, которые в ответ на все домогательства Гюи отвечали: пока - как велит старинный обычай - не будет выдана замуж старшая дочь, младшей, то есть его предмету, надо терпеть и ждать. Молодые люди были в отчаянии: природа, давшая младшей сестре чистый и нежный овал лица, широко распахнутые синие глаза, нежный голос и стройную фигуру, постаралась зато сэкономить на наружности старшей сестры - у бедной дурнушки было лицо, с которого никто бы действительно не стал "воду пить", даже умирая от жажды. Гюи, который тщетно хлопотал по приисканию женихов для урода, после нескольких удачных проделок с добрейшим Катафалаки решил, что это и есть настоящий жених для его будущей belle soeur[73].
Прежде всего надо было подготовить почву. Впрочем, почва была достаточно рыхлой и податливой. На доводы о необходимости жениться, Горгис тотчас же закивал: да-да. Но на ком? И руки проблематического жениха недоумевающими крестовинами застыли в воздухе. Тогда веселые заговорщики, перемигнувшись, стали вперебой говорить об одном прелестном синеглазом создании, которое бы весьма не прочь носить фамилию Катафалаки. Брови Горгиса никогда не выгибались так высоко, как в этот раз. Он растерянно улыбнулся, одернул бант своего галстука и спросил: кто же эта она?
На следующий же день мсье Гюи представил Горгиса своей невесте. Хорошенькая француженка, посвященная в заговор, первым же взглядом своих прищуренных, голубеющих сквозь ресницы глаз ранила воображение Катафалаки; слушая мелодические пустяки, иволжьи переливы нежного голоса, он временами хватался за углы воротничка, пробуя остановить закружившуюся, как волчок, голову. А когда девушка смеялась, Катафалаки жмурил глаза и ему казалось, что это жемчужный звон жемчужным дождем опадающих жемчужных ее зубов, и, раскрыв веки, с облегченным вздохом видел обе жемчужные нити неразорванными меж веселого пурпура ее губ. Вино, делавшее свое дело в четырех стаканах, прекрасный ускоритель, и по пути от кафе до дома, очарованный почти до слез Горгис спросил у своей дамы (Луи и Гюи шли сзади в двадцати шагах): "Вам никогда не бывает страшно быть такой красивой?" и "Не согласились бы вы быть моей женой?"
Француженка, пряча улыбку под тенью шляпы, отвечала, что подумает. Катафалаки просил о свидании, и оно, после приличной паузы, было им снискано: завтра, в семь вечера, парк Монсо, у памятника Мопассану.
С утра уже Катафалаки всячески стал понукать время. Сначала он нарисовал циферблат со стрелками, указывающими семь, и, положив его рядом с тикающим циферблатом своих часов, терпеливо дожидался, пока они станут сходны. Затем он начертил на листе бумаги шестьсот палочек, символизирующих минуты, и после каждого кругооборота секундной стрелки с удовольствием перечеркивал одну из палочек. Двадцать пять минут девятого утра воспринимались им как без шестисот тридцати пяти минут семь. Кстати, именно в двадцать пять минут девятого работа по перечеркиванию палочек была прервана внезапным появлением мсье Луи. Горгис был очень рад гостю: он усадил его против себя, взял у него из рук шляпу и, взволнованно прижимая ее к груди, стал говорить о том, что он чувствует себя сегодня счастливым человеком. Мсье Луи ответил, что и у него сегодня большая радость, которой он и приехал поделиться с ним, с Горгисом, как с человеком, которому можно доверить тайну. Катафалаки, придвинувшись еще ближе, растроганно сказал, что он весь внимание.
- Сегодня, - начал посетитель, - мне удалось закончить мои опыты по настройке органов чувств. Да-да, наши нервные нити, подобно струнам, вполне возможно - я это экспериментально доказал - регулировать при помощи особого рода, ну, скажем... колков. Вас, конечно, удивляет, дорогой мсье Горгис, что я, по видимости столь легкомысленный человек, способен отдаваться научным изысканиям. А между тем это так. Что ж, наружность обманчива. Еще в годы моего студенчества я натолкнулся на мысль о перетяжке нервов. Отправные положения мои были чрезвычайно просты: если баранья кожа в зависимости от степени натяжения дает при прикосновении к ней барабанных палок различные по свойствам звуки, то и барабанная перепонка нашего уха, перетянутая воздействием определенных химических реактивов, при прикосновении к ней одной и той же барабанной пал... то есть, я хочу сказать, при стимулировании ее одной и той же звуковой волной будет давать совершенно различные эффекты. Перебросив опыты из акустики в оптику, я вскоре и здесь добился благоприятных результатов. Правда, целых три года мне пришлось биться над устройством соответствующей аппаратуры, но сегодня последний винтик довинчен, и недалек уже тот день, когда памятник Луи Тюлину станет рядом с памятником Пастеру.
