Но прирожденная жалостливость, сострадание к болям, запрятанным под повязанные поперек уха платки, направили беспокойный ум Горгиса к изысканию способов смягчить или укоротить тягостные для пациента минуты. Если Гейне говорил, что "любовь - это зубная боль в сердце", то Катафалаки казалось, что страдание, из-за которого обращаются к дантисту, похоже на несчастную любовь в зубе и что тут нельзя ограничиваться простым "потерпите, мсье" или долгим ковырянием иглой и щипцами внутри зияющего болью дупла, надо придумать героический и стремительный способ перечеркнуть недуг сразу и навсегда.
Однажды руководитель курсов, пожилой отвислогубый португальский еврей, пристальные очки которого успели заглянуть в десятки тысяч человеческих зевков, объясняющийся с учениками и пациентами на конгломерате из одиннадцати языков, был очень удивлен, когда поздней ночью внезапный звонок вытряхнул его из сна. Недоумевая, он встал и со свечкой в руке подошел к входной двери:
- Кто?
- Катафалаки.
Старый дантист снял запоры - и поднятые брови ученика, всунувшиеся в дверь, почти наткнулись на не менее поднятые - на этот раз - брови учителя. Пробормотав извинение, Горгис просил уделить ему несколько минут. Учитель приблизил свечу: глаза ночного гостя блестели экстатическим светом, из-под распахнутой благостной улыбкой губ - два ряда крепких белых зубов, под локтем небольшой ящичек. Не выходя из недоумения, наставник протянул руку со свечой к порогу кабинета и попросил быть кратким. Катафалаки и не нуждался в многословии - его открытие, как и все поворотное, радикальное, ставящее на голову, легко укладывалось в десяток слов. Он отщелкнул ящик: на донышке его в пять-шесть рядов были разложены крохотные ампулки, начиненные какой-то коричневой массой; от каждой из ампулок тянулся длинный и тонкий фитилек.
- Довольно страданий! - сказал Катафалаки, подавляя нервный спазм в горле; указательный палец его был протянут к хвостатым облаткам.
- Что это? - Свеча и очки наклонились над коробкой.
- Динамит.
Свеча качнулась и стала отодвигаться к порогу. Но изобретатель, разворачивая объяснение, был слишком увлечен, чтобы замечать мелочи.
- Все очень просто. Вместо всех этих сухих и мокрых ваток вы вкладываете в дупло больного зуба вот такую вот ампулку, поджигаете фитиль, бац - и от зуба ни единого атома - в пыль!
- Ну а от... головы? - спросил гневный голос из-за порога.
Мертвенная бледность разлилась по лицу изобретателя:
- Вот об этом-то я не подумал.
Послышались: сначала ругательства глиссандо по одиннадцати языкам, потом удар дверной створы о створу. Неподумавшему на следующий день пришлось думать о выборе новой профессии.
7
Еще в бытность свою в Берлине Катафалаки жаловался на уличное движение: город, точно прорвавшийся мешок, сыпал людьми, кружащими колесами, дергающимися педалями, скользящими по проводам роликами, качающимися рессорами и кузовами; все это перегораживало дорогу, право превращалось в лево, дезориентировало, ломало линию пути сшибающимися перекрестками, загоняло в перпендикуляры переулков и путало шаги. Но люди бывалые, отслушав ламентации Горгиса, обычно говорили, что это еще ничего, вот в Париже, например, легко совсем затеряться в толпе.
Слова эти запали в память Катафалаки. Он вовсе не хотел затериваться. Ведь такие, как он, не валяются вместе с окурками на панели; потеряй он себя, Горгиса Катафалаки, в водовороте столичной толпы, и другого такого уже не найти.
Предосторожность никогда не бывает излишней. Поэтому во время своих прогулок по Парижу всякий раз, когда нужно было перейти какую-нибудь особенно людную, мчащую головы и колеса площадь или улицу, вроде пляс де ля Конкорд, рю Риволи, бульвар Дез-Итальен, Летуаль, - Катафалаки прикреплял английской булавкой к левому отвороту своего пиджака визитную карточку с обозначением имени и фамилии, на всякий случай. Описав кривую меж бешено наскакивающих слева и справа кузовов, с глазами, дергающимися во все стороны, и почувствовав наконец под подошвой рант противолежащего тротуара, он опускал глаза к левому отвороту пиджака, прочитывал: "Горгис Катафалаки", успокоенно улыбался и отшпиливал карточку с таким видом, как если бы получил совершенно нового, только-только из магазина, Катафалаки, с которого оставалось лишь сорвать билетик, обозначающий цену и фирму.
Но однажды случилось так, что вместе с карточкой к Катафалаки пришпилилось нечто, заставившее дальнейшую жизнь нашего героя пойти по страннейшему из всех зигзагов.
Началось с того, что он забыл как-то снять по миновании надобности карточку. Было жаркое предгрозовое после полудня, когда люди или сонливы, или раздражительны. Катафалаки, сидевший у одного из столиков кафе над бутылкой сидра, ощущал сонливость; двое щеголей, чьи пестрые галстуки цвели у соседнего столика, ощущали раздражение. Сквозь мутный сидр и полудрему Катафалаки не замечал белого квадратика, забытого на отвороте пиджака, но щеголи - одного звали Мильдью, другого - Луи Тюлин, - искавшие мишени для желчного предгрозового озорства, заметили и решили сыграть с своим соседом шутку. Подойдя на цыпочках к клевавшему носом незнакомцу, Мильдью, отшпилив неслышно его карточку, на место ее прикрепил свою. С минуту приятели забавлялись чтением и перечитыванием похищенной фамилии: "Ка-та-ха-ха-фа-хи-ла-ки-хо-хо". Но туча, молча застывшая над самыми кровлями, наполнившая воздух отблесками желчи, казалось, развесила огромные грязные уши и ждет: что дальше?
И мсье Мильдью, повертев карточку в руках, перевел глаза к другому столику, где у двух стаканов оранжада сидела - улыбка в улыбку - пара. Мсье Мильдью подкрутил ус и сказал громко и раздельно, обращаясь к мсье Тюлину:
- Если б не эта ветреная дама, можно было задохнуться от жары.
Туча сдержанно, но весело загрохотала. Кавалер, оскорбленный, с шумом отодвинул стул и подошел вплотную к обидчику. Разбуженный переполохом Катафалаки раскрыл глаза как раз в тот момент, когда противники обменивались карточками. Боясь попасть в свидетели разрастающегося скандала, Катафалаки поспешно расплатился и вышел за порог. На двадцатом шаге рухнул ливень. Весь мокрый, добрался Катафалаки до своей каморки. Развешивая на спинке кровати пропитанный грозой пиджак, он заметил влипшее в ворс белое пятно с расползшимися буквами поверх. Однако что за странность? Фамилия на карточке укоротилась и спутала буквы. В комнате сумеречно. Он дал свет и стал вглядываться: контуры размытых дождем букв были определенно чужие; столь же определенно не хватало - семи или восьми букв. Катафалаки даже перевернул карточку, но и на обороте ее не оказалось непонятным образом исчезнувших знаков. Тут впервые в душе Горгиса Катафалаки возникло подозрение. С минуту он сидел в глубоком раздумье. Потом выглянул за дверь. В коридоре никого. Тем лучше. Он прошел мимо десятка закрытых дверей к темной нише: там (он помнил) стояло зеркало. Дешевое стекло, в которое давно никто не заглядывал, может быть, отвыкло и разучилось отражать: по крайней мере когда Катафалаки с искаженным от волнения лицом наклонился над его затянутой пылью и паутиной поверхностью, поверхность ответила лишь неясным кривым зеленовато-серым контуром, контуром человека вообще, которому все равно, худ он или толст, беспол или пол, рожден или лишь отражен.
В другом конце коридора послышались шаги. Человек, бывший еще так недавно Катафалаки, отскочил от зеркала и вернулся в номер. Лучше - до времени - никому не показываться и обдумать, как быть без себя. Ночь прошла без сна. Экс-Катафалаки то шагал из угла в угол, бормоча: "Нет, это непростительнейшая рассеянность... затеряться как иголка в сене... проклятый Вавилон... обронить себя, как платок из кармана, - черт знает что!", - то, наклонясь над расползшимися буквами, старался угадать свое новое имя. Старания были тщетны: кляксы никак не хотели сочетаться в имя. С рассветом он задремал. Внезапный стук в дверь снова раскрыл ему глаза. Человек без имени повернул ключ. Двое в цилиндрах, вежливо улыбаясь, передали ему вызов, прося назвать секундантов, с которыми они могли бы условиться о времени, месте и оружии. Начиналась какая-то чужая, чрезвычайно неудобная и полная непредвидимостей жизнь. Что ж, если вы в суете обменялись калошами или "я" и не заметили этого вовремя, то совершенно бесполезно жаловаться, что новое "я" жмет или чужие калоши спадают с пят. Покорно опустив голову, затерявшийся в толпе спросил:
- За кого вы меня принимаете?
Цилиндры сугубо вежливо приподнялись:
- За Горгиса Катафалаки, - и были несколько удивлены и шокированы, когда будущий дуэлянт, вдруг просияв, стал трясти им руку:
- Ага, так, значит, Катафалаки, а не этот вот из клякс! Это очень любезно с вашей стороны, что вы считаете меня Катафалаки, это очень благородно, больше того... вы возвращаете мне жизнь, да-да, я тронут, растроган до глубины души.
