взбешенная толпа забаррикадировала дверь, облила его керосином и подожгла. «Ганди-джи добился для нас свараджа. Сжечь их дотла!» Полицейских, пытавшихся вырваться из горящего здания, заталкивали обратно или рвали на части и бросали в огонь фрагменты их тел. В приступе звериной жестокости, вспыхнувшей по вине бога, проповедовавшего отказ от насилия, были убиты двадцать три полицейских. Когда известие о случившемся облетело окрестные деревни, уничтожение участка стало считаться решающим поступком, предваряющим так называемый Ганди Радж, что в переводе означает «правление Ганди». Чтобы собственными глазами увидеть его руины, в Чаури-Чауру отовсюду хлынули толпы крестьян, в том числе ополченцев из Горакпура во главе с садху, который нес в руках знамя. Британцы в ответ ввели военное положение, арестовали несколько сотен человек, а девятнадцать приговорили к смертной казни и повесили. В числе заключенных оказался и муж Науджади, которая, узрев в небе питона, сразу поняла, что он предвещает несчастье.
В ипостаси бога Ганди превратился в своего собственного зловещего двойника, в божественного близнеца, который зачеркнул его посыл о ненасилии, воспламенив любовь, способную сжечь все, что ее окружает. В передовице для газеты «Молодая Индия» от 6 февраля он осудил события предыдущего дня, назвав их «национальным грехом» (63), и заявил, что приостанавливает кампанию гражданского неповиновения, которая до этого проходила с небывалым успехом. Но даже это, писал Ганди, было «недостаточной епитимьей» за то, что он позволил превратить себя в инструмент жестокого, кровавого побоища. «Мне нужно очиститься», – торжественно объявил он и устроил пятидневную голодовку. «Я не предъявляю претензий на сверхчеловеческое могущество. Мне ничего такого не нужно. У меня точно такая же бренная плоть, как у моего самого слабого ближнего», – добавил он. А месяц спустя признал в суде вину за разжигание насилия и получил шесть лет тюрьмы в Йерваде. Запертый в бетонной камере с загаженным навозом полом, Ганди взялся писать автобиографию и часами читал «Бхагавадгиту». А когда через два года вышел на свободу, назвал события 1922 года «смертью ненасилия».
Он пришел к осознанию парадоксов, всегда скрывавшихся за его принципами: в конце концов, принцип ненасилия представлял собой лишь отрицание и без насилия, его двойника и противоположности, напрочь терял смысл. Реальности в отказе от насилия было не больше, чем в отказе от правды. Призывая к отказу от сотрудничества, он порождал те или иные ситуации, прекрасно зная, что они приведут к физическому конфликту и нанесут немалый ущерб, но все равно высоко их ценил, видя в них возможность продемонстрировать свои принципы. Как писал историк Фейсал Девджи, его политика «сводилась к тому, чтобы подбивать на жестокость (64) с целью потом силой страданий превратить ее в нечто совершенно неожиданное». Предполагая, что отказ от насилия – считавшийся чем-то вроде магического вмешательства в историю, вроде летящей пули, остановленной в воздухе, – сработает, Ганди не учел, что сам превратится в сверхчеловеческий фактор влияния. Он признавался, что когда слышал от кого-то титул махатма, его тошнило и охватывало желание покончить с собой. Оказавшись в силках своей святости, в 1924 году он заявил: «От слова “махатма” мне в нос бьет вонь» (65).
* * *
Сидя под деревом, известным как перуанский перец, бог издал тихий звук, что-то среднее между мантрой и стоном. В июле 1922 года некий покровитель из числа теософов пригласил Кришнамурти и его брата в Охай, штат Калифорния, в надежде, что теплый климат поможет Нитьянанде излечиться от туберкулеза. Брат был серьезно болен, а сам Кришна, под тяжестью возложенного на него божественного бремени, практически достиг предела прочности. Ему поступали все новые и новые запросы, в том числе от астральных посланников, настойчиво требовавших прядок его волос, чтобы потом закопать их на пашне, тем самым придав им магическую силу. («Я так скоро облысею» (66), – жаловался он.) «Ну что за жизнь! И стоит ли вообще жить? Жаждущий жаждет. (67) Но вот чего именно, я сказать не могу, – писал он своей доверенной особе леди Эмили Лаченс. – Во мне зреет какой-то бунт, подступая медленно, но уверенно». Этот молодой человек, на тот момент двадцати шести лет, познал и первый приступ земной любви (68), проникшись страстью к некоей Элен из Нью-Джерси, тоже исповедовавшей теософию, хотя, как «проводник», любой ценой был вынужден хранить свое вместилище чистым и непорочным.
На публике он и далее вел себя как холеный мессия; когда в 1921 году Орден Звезды собрался в Париже на свой первый конгресс, миссис Безант пришла в глубокий трепет, увидев, как здорово на нем председательствовал Кришна. Хотя она была убеждена, что Майтрея наконец стал использовать его в качестве своего «проводника», в душе самого Кришны по-прежнему царило смятение. «Вы даже не представляете, насколько мне это все ненавистно… встречи, все это поклонение… – писал он Эмили. – Я для этого не подхожу». Приехав в Калифорнию, он поразился царившей там «атмосфере равенства», голливудским звездам, жаждавшим встречи с ним, американскому оптимизму и прохладительным напиткам, «достойным самих богов» (69). Прогуливаясь под сенью абрикосовых рощ идиллического Охая, он испытывал чувство небывалого счастья и глубочайшего умиротворения. Но в один из августовских дней 1922 года почувствовал себя очень странно (70).
К числу симптомов относились опухоль на шее, боль в пояснице, сильный жар, чередующийся с ознобом, отеки, обмороки, неодолимое отвращение к чужому прикосновению и мучительная чувствительность к свету, будто у человека, оказавшегося с «отрезанными веками» под палящим пустынным солнцем. День ото дня состояние Кришны ухудшалось все больше и больше. Он корчился на кровати, а Нитья, его сиделка Розалинда и их теософ-сосед в страхе смотрели на него. На третий день Кришна выбрался на улицу, устроился под перуанским перечным деревом в саду, а когда на небо наползли сумерки, затянул неземную песнь. «В тот момент воцарилась полная тишина, – писал потом Нитья, – когда мы смотрели на него, я вдруг на миг увидел сиявшую над деревом огромную звезду и понял, что Кришна готовится вобрать в себя Бога». Заструилась музыка эфирных струн. Нитья увидел, что лицо Розалинды озарилось восторгом. «Ты видишь Его?» – закричала она, показала на божественное присутствие на дереве, обратила к нему молитву – «Я… я…» – и упала без чувств. В письме Безант он потом писал, что, оцепенев от вида старшего брата, испытал «великий порыв пасть пред ним на колени и преклониться». По прошествии некоторого времени Кришнамурти описывал, как в тот момент чувствовал во всем теле физический упадок, но при этом пребывал в состоянии абсолютного единения со всем, что его окружало. Его свидетельства будто лились из уст Священного Мужчины из «Ригведы», реанимированного для современного мира:
На дороге был
