Она вышла, шарахнув дверью, позвала Виктора, и Николай услышал, как лязгнул замок. Его снова заперли.
Он дождался, когда стемнеет, прислушиваясь к каждому шороху. Уже пропели вечерние птицы, и ухал филин, и где-то вдалеке шумела то ли река, то ли дорога. Он весь превратился в слух. Петр все не шел, и на какой-то момент он решил, что ничего не получится, Тамара будет следить за всеми, как ястреб, и Петя испугается. Но он не испугался. Наверное, было уже за полночь, когда Николай четко услышал, как скрипнул ключ и кто-то снял с петли навесной замок. Он ждал, что Петя откроет дверь или хотя бы что-то скажет, но шаги быстро стихли. Тогда он поднялся, осторожно подошел в двери и толкнул ее. Дверь поддалась, он осторожно спустился с низкого порожка, ступил в высокую траву, набрал в легкие побольше воздуха и побежал. Он мчался через лес, не разбирая дороги, и это был не он — старик Николай, нет, он снова стал тем мальчишкой, за которым гнались разъяренные мужики, готовые разорвать его за воровство. Он бежал и бежал, так быстро, как мог, и легкие горели огнем, а по лицу хлестали острые ветки. Больше всего он боялся, что будет бежать по кругу, что заблудится и вернется к своей тюрьме, и тогда ему точно конец. Он был уверен — Тамара способна на все, что угодно. Чуть больше тех ядовитых капель, и его сердце остановилось бы. Никто не стал бы делать вскрытие, она всегда знала, кому и когда заплатить, он просто исчез бы, мальчишка без роду и племени. Но только теперь все изменилось, теперь он знал, что на свете есть человек, который будет по-настоящему по нему горевать. Он не мог ее огорчить, он не мог ее обмануть, он обещал ей вернуться, так что сейчас он бежал изо всех сил не ради себя — ради нее, Фериде.
Он не знал, сколько прошло времени, ему казалось, вечность, но уже начало светать, когда он выбежал к какому-то дачному поселку. На окраине стояли покосившиеся хижины, а чуть поодаль возвышались солидные виллы. Он привалился к ближайшему забору и простоял там довольно долго, ему надо было прийти в себя и отдышаться, а потом пошел по узкому переулку и дошел до маленького домика, где в окнах горел свет. Ему было все равно, и он даже не подумал о том, как он выглядит — в порванной одежде с расцарапанным лицом. Он постучал в дверь, а когда открыли, смог выговорить только два слова:
— Дайте. Позвонить.
Леонид. Сейчас
![]()
Как ни старался Леонид, как ни пытались все в семье верить в чудо, Лидочке становилось заметно хуже. Буквально за месяц все стало резко меняться. Она все так же радовалась Лениным новым историям, все так же ждала их и слушала с распахнутыми глазами, но уже не задавала вопросов, не уточняла деталей и на следующий день почти ничего не помнила. К Леониду она была буквально патологически привязана, все время держала его за руку или под руку, даже когда ела или принимала ванну. Стоило ему отлучиться на пару минут, и она начинала беспокоиться, плакать и кричать: «Где Леня? Где Леонид?» Он старался работать как можно меньше, но все равно был вынужден ездить по делам, и тогда всем остальным приходилось несладко. Она забывала самые простые вещи, а взамен у нее в голове вдруг рождались странные истории о том, что к ним приходили какие-то люди, проверки, инспекторы. Их она вдруг начала бояться больше всего — каких-то неизвестных проверок и инспекторов. Несколько раз Мила и Вера были готовы ей поверить, когда она сообщала, что в их отсутствие к ним в дом стучались проверяющие, но после подробных расспросов все сразу понимали, что это опять были странные игры у мамы в памяти: «проверяющие», по ее словам, хотели узнать количество окон или взвесить запасы макарон и риса, которые у них имелись.
Ей больше не хотелось наряжаться, даже для Леонида. Раньше она по полдня выбирала, какие ей надеть сережки или какой повязать шарфик, чтобы ему понравилось, а теперь она могла целыми неделями ходить в одном и том же, и нужно было следить, чтобы она приняла душ и не вытаскивала ношеные платья из корзины с грязным бельем. Леонид боялся уезжать на работу, потому что без него она была в панике, в страхе, все время что-то искала или что-то прятала. Да, она вдруг начала прятать еду. Вера обратила внимание на странный запах в комнате и обнаружила в шкафу заплесневелые бутерброды, кусок сыра и куриную ножку. Страх — вот что захватывало ее все больше. Страх потеряться, страх остаться голодной, страх, что все ее бросили.
Раньше с ней всегда было очень уютно, весело и счастливо, даже когда болезнь давала о себе знать, но тогда еще маленькими шагами, а теперь все жили в постоянном напряжении от того, что же может случиться еще. И особенно грустно и страшно было потому, что ухудшения начались так резко. Лидия Андреевна много плакала, много сердилась, ей постоянно казалось, что ее хотят обидеть, что у нее крадут вещи. Стоило ей увидеть Веру или Милу в новой кофточке, как она начинала кричать: «Воровка! Это мое!» — и успокоить ее потом было очень сложно. Она просила испечь свой любимый грушевый пирог, а потом застывала перед ним, сидя за столом, и могла неожиданно заплакать, причитая: «Зачем, зачем вы меня заставляете это есть?» Она путалась в доме, теперь уже постоянно, кричала на всех за то, что поменяли местами комнаты и даже успели перетащить в них мебель. С ней становилось все сложнее, она как будто понемногу исчезала, улетала куда-то очень далеко, и место прежней сияющей Лидочки занимал кто-то очень растерянный и очень несчастный. Она успокаивалась, только держа за руку Леню, к которому наконец-то прилетела.
С ней было сложно, но ни у кого ни разу не возникло мысли отправить ее в интернат, даже в самый дорогой, в самый лучший. Они старались делать все, чтобы ей было спокойно, чтобы ее удержать. Как-то раз они полдня распечатывали портрет Брежнева, чтобы повесить его на стену в кладовке, и в этот же день Дима приволок с барахолки бюст Ленина и радиоприемник размером почти с холодильник — такой же был в доме Лидочкиных родителей, и ей очень нравилось крутить ручки, и тогда вечером Ниночка спросила у Леонида Сергеевича, пока он настраивал огромный агрегат:
— Зачем мы все это делаем? Завтра она все равно сорвется из-за чего-нибудь другого.
— Потому что мы ее любим. — Он грустно улыбнулся. — А это самое главное. И все, что она будет забывать, мы будем делать за нее, пока у нас будет получаться. Как можно дольше.
Когда ранним утром у Леонида зазвонил телефон, он уже не спал. Он не спал несколько дней с тех пор, как Николай снова как будто исчез с лица земли. Тот прилетел в Москву почти неделю назад, позвонил ему из аэропорта и сказал, что едет домой. Леонид тогда сразу предложил ему поехать в его квартиру — она все равно пустовала, но он сказал, что хочет поговорить с Тамарой сам. Что это будет не по-мужски — отправить к ней юриста, не по-мужски и не по-человечески. Они ведь прожили вместе целую жизнь, и нужно было поставить точку, сохранив нормальные отношения. Леонид еще посмеялся про себя над «нормальными отношениями», потому что точно знал, что к Тамаре это словосочетание не может быть применено ни в каком контексте. И вот Николай уехал домой и исчез. Леонид звонил ему, но телефон был выключен. Он звонил Тамаре, но та наплела ему какую-то странную историю о том, что ее супруг приехал, они поссорились и он уехал в неизвестном направлении. Наверное, к своим бабам, ехидно хмыкнула она. Нет, она понятия не имела, когда он вернется. Леонид звонил ей несколько раз и в конце концов нарвался на нее сильно нетрезвую, когда она наорала на него и велела сдохнуть и больше ее не беспокоить. От детей Николая тоже не было никакого толка. Даже Петр, крестник Леонида, не смог сказать ничего внятного — пробурчал что-то о том, что отец собирался за город. Леонид ничего не понимал, переживал не на шутку и уже собирался в полицию, как вдруг ранним утром зазвонил телефон. Он сразу понял, что что-то случилось, что дело плохо. Николай услышал его голос и только всхлипывал в телефон. Потом трубку взяла какая-то женщина и назвала Леониду адрес. Она сказала, что его друг выглядит и чувствует себя очень скверно. Он мигом оделся, разбудил Диму, сказал ему, что у него очень срочное дело, и умчался. Ехать было далеко, и он гнал машину, не обращая внимания на камеры и штрафы. Он добрался туда только к полудню. Николай сидел на крыльце маленького деревянного домика, замотанный в овечий тулуп.
