преподаватели британских университетов стали мишенью для Маргарет Тэтчер. В 1988 году правительство Тэтчер изменило условия продления контракта с преподавателями, осуществив, говоря словами одного исследователя, «одно из самых радикальных преобразований в сфере назначения на академические позиции». Утверждалось, что реформа призвана уменьшить разрыв между престижными университетами с богатой историей и недавно созданными высшими учебными заведениями, а также «усилить контроль» над преподавателями – иначе говоря, дать университетской администрации возможность при необходимости легко уволить неугодных. Обосновывая свои действия, реформаторы приводили тот же довод, что звучит каждый раз, когда речь заходит о лишении работников гарантий занятости: необходимо избавиться от «балласта» в виде преподавателей с постоянными контрактами, не соответствующих международным академическим стандартам. Один из преподавателей Лондонской школы экономики, до этого поддерживавший политику Тэтчер, заявил репортерам, что это решение «превратит британские университеты во второсортные учебные заведения» и что от реформ выиграют самые прибыльные образовательные программы, а финансирование гуманитарных факультетов будет урезано. Подобные заявления с тех пор звучали неоднократно[519].
Правые взяли анализ профессионально-менеджериального класса, предложенный Эренрайхами и другими левыми авторами, но извратили их выводы таким образом, чтобы воспользоваться ими для атаки на университеты. Как пишут Эренрайхи, американские правые боролись с «карикатурой на „новый класс“, утверждая, что профессионалы с высшим образованием – прежде всего юристы, университетские преподаватели, журналисты и деятели искусства – представляют собой „жаждущую власти“ либеральную элиту, стремящуюся навязать всему остальному обществу свою версию социализма». По всей видимости, критики справа не осознавали, что сами принадлежат к тому классу, на который нападают. Это лишний раз напоминает нам о том, что если назвать «классом» группу своих противников, имеющих между собой некоторое сходство, то это не сделает их классом. Как мы помним, классы слагаются из индивидов, а с началом неолиберальных реформ начался процесс разложения профессионально-менеджериального класса[520].
При этом «менеджериальная» часть класса чувствовала себя лучше, чем когда-либо: в конце 1970-х годов зарплата управленцев пошла вверх и продолжала расти в последующие годы. Что касается «профессиональной» части, то она переживала тяжелые времена: гарантии занятости исчезали, зарплата снижалась, автономия испарялась. Как отмечает Барбара Эренрайх, именно высшее образование служило пропуском в профессионально-менеджериальный класс. Неудивительно, что перемены сильнее всего затронули университеты, готовившие будущих врачей, адвокатов, социальных работников и преподавателей. В академическом мире, как и во многих других профессиональных сферах, происходило расслоение: на вершине оказалась небольшая группа звездных ученых, а внизу – многочисленный академический пролетариат, состоящий из преподавателей вроде Кэтрин Уилсон, которые хватаются за любую работу, чтобы свести концы с концами, и винят себя за то, что не смогли построить успешную карьеру. Как пишет Барбара Эренрайх в книге «Страх падения» («Fear of Falling»), средний класс (намного более удачный термин, чем «профессионально-менеджериальный класс») по-прежнему «находился гораздо ниже элиты, обладавшей богатством и властью». Далее она замечает: «Его единственный „капитал“ – это знания и навыки или по крайней мере официальные документы, подтверждающие наличие знаний и навыков. В отличие от настоящего капитала, его нельзя припасти на черный день». Докторская степень может выступать в качестве символа так называемого человеческого капитала, но никто не может гарантировать, что она не обесценится с течением времени[521].
Как раз в это время на сцену вышла «экономика знаний»: иными словами, труд работников интеллектуальной сферы начал обесцениваться и деквалифицироваться. Все больше врачей стали работать в крупных клиниках, а юристов – в крупных фирмах и корпорациях. Теперь, когда мы слышим о рабочих травмах, речь чаще всего идет о «стрессе» и проблемах с психологическим здоровьем, а не о переломах или растяжениях. До окончания Второй мировой войны термин «стресс» редко использовался для описания состояния человека. Однако во второй половине XX века исследователи стали называть стрессом износ организма, вызванный в числе прочего психологической нагрузкой на работе. К началу 2000-х годов стресс обогнал соматические заболевания в рейтинге причин отсутствия сотрудников на рабочем месте. Можно сказать, что концепция стресса, как и концепция «выгорания», вызвана к жизни кризисом, который переживает миф о любви к работе. Люди все реже получают физические производственные травмы, но все чаще сталкиваются с эмоциональными проблемами[522].
Капитал стал устанавливать контроль над профессионально-менеджериальным классом, но, несмотря на это, с повсеместным распространением высшего образования спрос на университетские дипломы только увеличивался. По всему миру открывалось все больше университетов, а доля школьников, поступающих в высшие учебные заведения, во многих странах выросла с менее чем 10 % в 1960 году до 50 % в начале XXI века. По состоянию на 2000 год около 3,5 миллиона преподавателей обучали более 80 миллионов студентов по всему миру. Однако распространение высшего образования во многих случаях приводило не к улучшению, а к ухудшению условия труда преподавателей[523].
Несмотря на то что все больше людей получали доступ к высшему образованию, его стоимость повышалась. В США стоимость года обучения в государственном университете в период с 1987-го по 2007-й выросла примерно с 3000 до 7000 долларов, а в частном – с 13 000 до 35 000 долларов. После 2007 года, когда разразился мировой финансовый кризис, цены снова выросли – примерно на 25 %. В 1998 году в Великобритании вновь была введена плата за обучение, которая тоже выросла в последующие десятилетия. Однако повышение стоимости образования не привело к росту зарплат преподавателей; вместо этого преподавательский штат подвергся сокращениям. Жалобы на низкое качество университетского образования использовались в качестве предлога для урезания бюджетов, увольнения преподавателей и повышения стоимости обучения. Университеты начали состязаться за немногочисленных звездных преподавателей, предлагая им не только высокую зарплату, но и небольшую учебную нагрузку, возможность сосредоточиться на своих исследованиях и руководить аспирантами, чьи успехи могут в будущем укрепить их собственную репутацию. Однако учебная нагрузка, снятая с именитых профессоров, легла на плечи тех самых аспирантов, а также внештатников и младших преподавателей, надеющихся получить постоянную позицию в университете. Конкуренция между преподавателями обострилась, и в результате, несмотря на сокращение расходов на научную деятельность, требования к исследованиям выросли[524].
Согласно гумбольдтовскому идеалу, университетский профессор должен заниматься двумя различными, но связанными между собой видами труда: вести занятия у студентов и работать над исследованиями в лаборатории или заставленном книгами кабинете. Ароновиц, которому нравились обе составляющие профессорской работы, считал, что они дополняют друг друга. «Я принадлежу к социальной группе под названием „профессура“, численность которой сокращается. Возможно, университетские преподаватели – это последние американцы, которые могут похвастаться хорошей работой, – пишет он. – Если не считать необходимости проводить одно-два занятия в неделю и руководить написанием не менее пяти диссертаций одновременно, я сам решаю, чем мне заниматься на работе… Я много работаю, но сам ставлю себе задачи. Я не воспринимаю „выходные“ как свободное от работы время:
