человек, который уже полностью снабжён тем, что для него необходимо, желает иметь больше; в то время как тот, кто с прискорбием лишен того же самого, должен отнять у него даже то, что тот желает. Всё же мир клянется, что это – очень простое, совершенно реальное, скучное, человеческое свойство мира. Он руководствуется только самыми простыми принципами и презирает все двусмысленности, все трансцендентальности и все способы манипулирования. Теперь некоторые вообразившие себя еретиками люди часто восхищенно галдят обо всех своих преднамеренно перевёрнутых здравых понятиях, своих абсурдных и всё вытесняющих трансцендентальностях, говоря, что три равно четырём, а два и два составляют десять. Но если самый выдающийся жонглёр всегда защищен простыми словами доктрины, тысячная часть которой смешна и противоречит всему практическому смыслу, и эта доктрина, которую мир реально и вечно практикует, предоставляет тому, у кого есть уже более чем достаточно, ещё больше излишеств, и отнимает у того, у кого вообще ничего нет, даже то, что он желал бы иметь, – тогда это книга истин в мире лжи.
Ведь мы видим, что так называемые трансценденталисты не единственное люди, которые имеют дело с Трансцендетальностью. Наоборот, мы, кажется, видим, что прагматики – самые заурядные люди в мире – намного превосходят этих низких по положению трансцеденталистов своими собственными непостижимыми мирскими принципами. И – что ещё больше – с одной стороны, их Трансцендетальность – слишком теоретическая и бездействующая, а потому безопасная; тогда как с другой стороны, они на самом деле втянуты в живые дела.
Высоко выложенная доктрина и практика мира, ранее процитированная, в некоторой небольшой степени проявилась в случае с Пьером. Он предусмотрительно собрал взнос с нескольких сотен ферм, разбросанных на части двух смежных округов, и теперь владелец популярного периодического журнала «Газель» послал ему несколько дополнительных долларов за его сонеты. Этот владелец (хотя, по правде говоря, он никогда не читал сонеты, но отправлял их своему профессиональному консультанту и был не осведомлен, что задолго до времени, предшествующему началу издания, он настоял на изменении с «ж» на «з» написания слова «Газель», а именно с «Гажель», подчеркивая, что в варианте «Газель», «з» было простым самозванцем, и что «ж» было мягким; ведь он был сторонником мягкости, и мог говорить на основе опыта); этот издатель был, несомненно, трансценденталистом – разве он не отреагировал на ранее сформулированную «Необыкновенную доктрину»?
Теперь доллары, полученные за свои стихи, Пьер всегда вкладывал в покупку сигар: так, чтобы затяжки, которые косвенно принесли ему его доллары, снова возвращались, но как ароматные затяжки от сладостного ароматного гаванского листа. Поэтому этот высоко почитаемый и всемирно известный Пьер – великий автор – подобного ему мир никогда не видел (разве он неоднократно не отвергал своё сходство?), этот известный поэт и философ, автор сонета «… Тропическое Лето…", против жизни которого плели чёрный заговор несколько отчаянных людей (биографы клялись, что так оно и было!), эта высочайшая знаменитость – сидел там, курил и курил, размякнув и украсившись дымом как туманная гора. Это выглядело совсем естественно и взаимно умиротворяюще. Его сигары были зажжены двумя путями: от продажи его сонетов и от самостоятельного их печатания.
Даже в то раннее время своей авторской жизни, Пьер, как бы он не жаждал своей известности, нисколько не гордился своими бумагами. Он разве что не пускал на растопку свои сонеты, что были уже изданы, но очень небрежно относился к своим рукописям, на которые получал отказ; их можно было найти, лежащими повсюду вокруг дома, создающими большие проблемы горничным при уборке, идущими на разведение огня и навсегда выпархивающими из окна с подоконников в лица людей, проходящих мимо поместного особняка. Этим опрометчивым, равнодушным способом сам Пьер превратил себя в своего рода издателя. Верным было то, что его самые близкие поклонники часто искренне выражали ему протест против такой непочтительности к примитивному одеянию его бессмертных произведений, говоря, что как бы то ни было, но острота его могучего пера отныне будет священна, как губы, которые когда-то целовали большой палец ноги Папы Римского. Но поддержанный в ту пору такими дружескими осуждениями, Пьер никогда не запрещал столь высокую оценку «Слёз» тому, кто, найдя маленький фрагмент оригинальной рукописи, содержащей точку (слезу) над i (глазом), счёл столь значительное событие провидением и испросил заветного разрешение вставить её в брошь. И удалил миниатюрную голову Гомера, чтобы заменить её на более дорогой камень. Он стал безутешным, когда застигнутая дождём точка (слеза) над i (глазом) исчезла; ведь необычность и привлекательность сонета всё ещё были заметны; из-за этого, пусть и минимального, фрагмента он мог плакать во время засухи; теперь же он остался без каких-либо слёз в душе́.
Но этот равнодушный и надменный дилетант – остался глухим к восхищению миром. Это же загадочно весёлый и известный автор «Слёз», гордость журнала «Газель», на чьей щегольской обложке его имя фигурировало выше всех меценатов – тоже совсем не мелких людей! Все их жизни были по-братски друг другом описаны, и все они были объединены и были обязаны своим сходством совокупной работой, и печатались на бумаге, купленной в одном магазине. – И у этого же высоко-признанного Пьера будущая популярность и плодовитость поразительно основывались на том, что он уже написал, отчего известные дельцы приехали в Луга, чтобы посмотреть его водные ресурсы, если таковые имеются, с расчетом основать там бумажную фабрику как раз для великого автора и таким образом монополизировать его канцелярские дела. Всё настолько широко говорило о простом страхе перед всеми юными кандидатами в знаменитости, что нивелировало возраст Пьера. Перед ним старый джентльмен шестидесяти пяти лет, ранее служивший библиотекарем в Конгрессе, приведённый к нему издателями Журнала, искренне снял свою шляпу и продолжал держать её, оставаясь стоять, хотя Пьер в социальном отношении и был ростом с эту самую шляпу, – этот замечательный, презрительный гений – но только пока ещё живой – как писатель-любитель – уже должен был скоро появиться в недоступно сложном одеянии. Он будет теперь учиться, и очень серьезно заучит, что, хотя всемирная вера в Посредственность и Банальность обладают своим огнём и мечом для всего современного Великолепия, которое, клянясь, что отчаянно атакует Лицемерие, всё же не всегда закрывает уши перед Искренностью.
И хотя такое положение дел, объединённое со всегда умножающимся паводком из новых книг, кажется, неизбежно указывает на приближающееся время, когда масса человечества снизойдёт до единого уровня слепого обожания, а авторов уже будет немного, столько же, сколько сегодня алхимиков, и печатный станок будут считать маленьким вымыслом, – всё-таки даже сейчас, в предвкушении этого момента, позвольте нам обнять друг друга, о, мой Аврелиан! И если время авторов должно будет пройти, то часы серьёзности должны будут остаться!
Книга XIX
Церковь Апостолов
i
В более низкой старомодной части города, на узкой улице – почти переулке – когда-то застроенном скромным на вид жильем, а теперь, в основном, огромными высокими складами иностранных импортеров, и недалеко от того угла, где переулок пересекался с весьма широким, но выделенным проездом для продавцов, их клерков, кучеров и носильщиков, стояло в те времена довольно своеобразное и древнее здание, наследие более простого времени. Материалом для него служил сероватый камень, грубо обтёсанный и уложенный в удивительной толщины и прочности стены, две боковых из которых были разделены на множество рядов из арочных и величественных окон. Просторная, квадратная и полностью лишённая украшений башня возвышалась впереди, вдвое превышая по высоте саму церковь; три стороны этой башни прорезали маленькие и узкие проёмы. К настоящему времени внешний вид здания – теперь уже более, чем столетнего возраста, – достаточно свидетельствовал о том, для какой цели оно было построено изначально. У его задней части стояла большая и высокая простая кирпичная конструкция, обращенная фасадом к задней части этой же
