и стран, и особенно в преддверии осеннего сезона, Пьер принимал разные неотложные приглашения прочитать лекции перед Лицеями, Молодёжными Ассоциациями и другими Литературными и Научными Обществами. Письма, передающие эти приглашения, содержали вполне внушительную и глубокую лесть в адрес бесхитростного Пьера. В каждом из них было следующее:
«…Клуб Уркхартиан15 с целью Непосредственного Расширения Пределов всех Знаний, Человеческих и Божественных….
«ЗАДОКПРАТТСВИЛЛ
«11-е… июня, 18….
«…Автор «Тропического Лета», &c…
«ПОЧЕТНЫЙ И ДОРОГОЙ СЭР: —
«Официальная обязанность и личное расположение в настоящий момент слилось с великим восхищением. То, что было горячим желанием моего сердца, воплотилось теперь в работу… Комитета по Лекциям… стало моей профессиональной обязанностью. Как председатель нашего …Комитета по Лекциям…, я настоящим письмом прошу Вас привилегии оказать честь этому Обществу, прочитав ему лекции по любому избранному Вами предмету и в любой самый удобный для Вас день. Мы с почтением предложили бы тему Человеческой Судьбы, однако, без всякого желания воспрепятствовать Вам в Вашем собственном беспристрастном выборе.
«Если Вы почтите нас, приняв это приглашение, то мы гарантируем, сэр, что Комитет по Лекциям проявит всестороннюю заботу о Вас в течение всего Вашего пребывания и приложит все усилия, чтобы у Вас осталось приятное впечатление о ЗАДОКПРАТТСВИЛЛЕ. Вам во время исполнения служебных обязанностей на сцене будет предоставлен экипаж, чтобы перевозить Вас и багаж в Гостиницу под полным эскортом …Комитета по Лекциям…, с председателем во главе.
«Разрешите мне присоединить свое отдельное уважение
К моему высокому официальному к Вам вниманию
И подписаться.
Ваш покорнейший слуга,
ДОНАЛЬД ДАНДОНАЛД.»
III
Но приходили и особенные приглашения на Лекции от почтенных, седоголовых столичных Обществ, и сочиненные почтенными седовласыми секретарями, далекими от восторгов, наполнившие юного Пьера самым искренним понятием скромности. Лекция? лекция? Такой подросток, как я, читаю лекции пятидесяти скамьям с десятью седыми головами на каждой? Всем пятистам седым головам! Моя, бедная, неопытная голова планирует излагать на лекции законы для пятисот умудрённых жизнью голов? Это выглядит слишком абсурдно. Всё же эти пять сотен через своего представителя добровольно послали ему это особое приглашение. Или, в противном случае, Пьером уже овладевал зарождающийся тимонизм16, если рассматривать все позорные выводы, вытекающие из подобного факта. Он взывал к сознанию, как когда-то давно, во время его посещения города, обращался к полиции, подавляющий зловещий бунт, выдавая горячие новости большой прессе и внося раздоры из-за места для первой лекции прославленного парня девятнадцати лет, автора «Недели в Кони-Айленде».
Само собой разумеется, что Пьер как можно более добросовестно и почтительно отклонял все вежливые инициативы подобного рода.
Подобные разочарования, ставшие результатами его трезвых рассуждений также лишали поклонников полного наслаждения несколькими другими столь же заметными проявлениями его литературной известности. Просьбы об автографе сыпались на него, но иногда, шутливо удовлетворяя наиболее настоятельные просьбы этих своеобразных людей, Пьер не мог не чувствовать муки сожаления от того, что вследствие очень юного и не вполне сформировавшегося характера его почерк, как и его подпись не обладали той неизменной однородностью, которая – по простым разумным причинам, если не более, – должна была всегда отмечать руку выдающихся людей. Его сердце трепетало от мучительного сочувствия потомству, которое несомненно оказалось бы безнадежно озадаченным таким количеством противоречивых написаний одного выдающегося имени. Увы! потомство, несомненно, пришло бы к заключению, что все они были подделками, а совсем не рукописными святынями возвышенного поэта Глендиннинга, дожившего до их несчастных времён.
От владельцев журналов, страницы которых прославились излияниями в его адрес, он получил весьма настоятельные эпистолярные ходатайства на ссуды, предназначенные для покупки его написанного маслом портрета и изготовления с него гравюры для фронтисписа к их изданиям. Но здесь снова навязывались весьма печальные соображения. Всегда одним из наименьших устремлений Пьера было носить ниспадающую бороду, которую он считал наиболее благородной материальной отметиной для человека, не говоря уж о прославленном авторе. Но пока еще он был безбородым, и никакой хитрый парфюмерный состав «Роулэнда и Сына» не мог взрастить бороду, которая должна была пробиться для фронтисписа в зрелости в некое соответствующее время. Кроме того, его ребяческие особенности и общий облик ежедневно изменялось. Разве мог он предоставить свой авторитет для такого беспринципного обмана Потомства? Честь не позволяла.
Эти эпистолярные прошения обычно выражались в продуманно почтительном стиле, тем самым сообщая, что его глубоко почитаемый портрет должен быть обработан, поскольку это совершенно обязательно для получения с него выгравированной копии, о которой они и умоляли. Но один или двое из людей, которые случайно запросили у него гравировку его портрета, оказались менее внимательными к врожденному уважению к портрету любого другого человека, нежели к столь заметному гению, каким стал Пьер. Они, казалось, даже не помнили, что портрет любого человека обычно получает и действительно вызывает больше почтения, чем сам оригинал; так как знаменитого друга можно свободно хлопнуть по плечу, хотя ни в коем случае его нос на его портрете не ущипнёшь. Причина этого может заключаться в следующем: портрет скорее наделен правом почитания, нежели человек, поскольку какое-либо унижение портрета представить невозможно, тогда как многие неизбежно унижающие действия можно представить отнесенными к человеку.
Однажды он случайно столкнулся со знакомым литератором – соредактором «Ежемесячника Капитана Кидда " – который внезапно бросился на него из-за угла, поразив Пьера быстротой – «Доброе утро, доброе утро, … вы тот, кто мне нужен: … пройдемте один кружок со мной, я взял ваш дагерротип, … его уже выгравировали в мгновение ока, … он мне нужен для следующего выпуска»
Сказав это, этот главный помощник капитана Кидда схватил Пьера за руку, и в самой энергичной манере повёл его прочь, как полицейский карманника, когда Пьер вежливо сказал: «Умоляю, сэр, заметьте, пожалуйста, я ничего такого не сделал» – «Фу, фу – должно что-то иметься – общественная собственность – идёмте дальше – осталось уже только дверь или две» – «Общественная собственность!» – присоединил Пьер. – «Это может быть очень хорошо для „Ежемесячника капитана Кидла“; – это – точно капитан Киддиш, если он так говорит. Но я повторяю, что у меня нет намерения соглашаться» – «Нет? Действительно?» – кричал другой, поражено раскрывая Пьеру полноту самообладания, – «почему же, благослови, господи, вашу душу, …мой… портрет издан – давно издан!» – «Не могу помочь этому, сэр», – сказал Пьер. «О! идёмте, идёмте», – и старший помощник снова схватил его за руки с самой бесстыдной фамильярностью. Хотя юноша и обладал самым мягким нравом в мире, но при недостойном обхождении в нём иногда появлялся уродливый дьявол, весьма желающий быть вызванным из-за персональных непристойностей джентльменов литературной школы капитана Кида. «Взгляните, мой добрый малый», – сказал он, предоставив своей беспристрастной инспекции оба решительных кулака, – «отпустите сейчас же мою руку – и я отпущу вас. К дьяволу вас и ваш дагерротип!»
Этот инцидент, наводящий на размышления уже в то время, в дальнейшем удивительным образом повлиял на Пьера. Ведь теперь он видел, с какой беспредельной скоростью самый достоверный портрет любого человека мог быть взят с дагерротипа, тогда как в старину достоверные портреты имелись только у могущественной финансовой или духовной аристократии. Тогда вполне естественен вывод, что если в прежние времена портрет увековечивал гения, то теперь он всего лишь идеализирует болвана. Кроме того, когда каждый может отпечатать портрет, то истинных отличий у вашего портрета не будет вообще. Поскольку, если вы изданы наряду с Томом, Диком, и Гарри и носите пальто такого же, как у них, покроя, то как тогда вас отличить от Тома, Дика и Гарри? Поэтому, несмотря на всё это, такой неприятный мотив, как прямое личное тщеславие, помог оказать в этом вопросе влияние на Пьера.
Некоторые рьяные любители основной литературы эпохи,
