И поэтому, учитывая метафизическую странность их любопытных жителей, следует отдать, в некотором роде, должное тому обстоятельству, что некоторые из их были известными Целеустремленными Теоретиками, Социальными Реформаторами и политическими пропагандистами всех разновидностей еретических принципов. И, возможно, из-за того, о чём я уже рассказал, и, частично, из-за некоторой небольшой шаловливости публики, незабвенное популярное название самой древней церкви участливо передалось тамошним обитателям. Поэтому, в повседневной жизни повелось, что те, у кого в старой церкви имелись комнаты, пользовались фамильярным названием ««Апостолы»»
Но поскольку любой результат – всего лишь следствие другого и предшествующего, и поскольку то, что теперь такое родство в целом оказалось неудачным, обитатели почтенной церкви начинают выходить вместе, каждый из своего логова, и стремиться к более тесному общению, привлекаемые друг к другу названием, характерным для всех. Вскоре, с этого места они идут далее; и постепенно, наконец-то, организовываются в специфическое сообщество, которое, пусть и чрезвычайно незаметное, и едва заметное в своих общественных демонстрациях, всё ещё тайно предполагает наличие некоего таинственного скрытого объекта, неопределенным образом связанного с абсолютным опрокидыванием церкви и государства, и поспешным и преждевременным приходом некоего неведомого великого политического и религиозного Золотого века. Однако, хотя некоторые рьяные консерваторы и ревнители нравов, несколько раз отправляли в полицейское управление предупреждение не спускать глаз со старой церкви, и хотя, действительно, полисмен мог иногда вопросительно взглянуть на подозрительно узкие разрезы окон в высокой башне; всё же, по правде говоря, это было место, по всему своему внешнему виду, очень тихое и приличное, занимаемое компанией безобидных людей, заслуживающих самого большого упрека только из-за выцветшего пальто и шляп с треснувшей тульей, шелушащихся на солнце.
Хотя в середине дня множество узлов и коробок перевозилось вдоль магазинов перед Апостолами и вдоль критически узкого тротуара, продавцы время от времени спешили встретить их до момента на закрытия банков: всё-таки улица, главным образом, отданная для простого складирования, не использовалась в качестве общего проезда, и тут в любое время было несколько тише и укромней. Но уже за час или два перед закатом и до десяти или одиннадцати часов следующего дня тут становилось необыкновенно тихо и безлюдно, кроме как в самих Апостолах, в то время как каждое воскресенье место имело вид удивительный и потрясающе неподвижный, показывая только лишь одну длинную перспективу в шесть или семь ярусов из несгибаемого железа, закрывающего путь по обе стороны. В значительной степени также обстояло и с другой улицей, которая, как прежде говорилось, пересекалась со складским переулком совсем недалеко от Апостолов. Поскольку эта улица действительно отличалась от последнего тем, что была наполнена дешевыми столовыми для клерков, иностранными ресторанами и другими местами коммерческого отдыха, то шум на ней был ограничен только деловыми часами; ночью её покидали все обитатели, кроме фонарных столбов, и в воскресенье проход по ней был похож на прогулку по аллее сфинксов.
Таково тогда было состояние древней церкви Апостолов, гудящей от нескольких медлительных, сомнительных адвокатов в подвале и густонаселённой всеми видами поэтов, живописцев, нищих и философов наверху. Таинственный преподаватель игры на флейте взобрался на один из верхних ярусов башни, и часто в тихие, лунные ночи его высокие, мелодичные ноты лились дальше по крышам этих десяти тысяч складов вокруг – подобно звону колокола, в былое время раскатывающегося по внутренним фронтонам давно ушедших эпох.
II
На третий вечер после прибытия группы в город Пьер сидел в сумерках возле высокого окна в задней части Апостолов. Комната была бедна до убожества. Ковер на полу отсутствовал, картины на стене тоже; и только на полу стоял длинный и очень любопытный на вид остов единственной кровати, которая, возможно, могла бы служить койкой для нищего холостяка; большая, синяя, покрытая ситцем поклажа, ветхий, ревматический и весьма древний стул из красного дерева и широкие подмости из самого твёрдого виргинского дуба, приблизительно шести футов длиной, уложенные на две вертикально поставленных пустых мучных бочки с поставленной сверху большой бутылкой с чернилами, рассыпанной связкой перьев, перочинным ножом, папкой и уже развязанной стопкой листов исписанной бумаги с многозначительными штампами «Исправления выделены синим цветом»
Там, перед третьей ночью, в сумерках, сидел Пьер возле высокого окна жалкой комнаты в задней части пристройки Апостолов. По всей видимости, он пребывал в абсолютном безделье; руки его были свободны, но, возможно, что-то лежало на сердце. Время от времени он твёрдо и пристально смотрел на любопытного вида ржавый старый остов кровати. Это казалось ему весьма символичным; да это и было символичным. Ведь это был древний разборный и переносной остов военной кровати его деда, несгибаемого защитника Форта, отважного капитана во многих изнурительных кампаниях. На этой сугубо военной кровати в своей полевой палатке спал славный старый генерал с сердцем воина и спокойными глазами и не вставал, пока не прикреплял пряжкой к поясу меч, превращающий его в рыцаря; поскольку быть убитым великим Пьером было по-рыцарски благородно; в потустороннем мире призраки его врагов хвалились его рукой, которая выдала им здешний паспорт.
Но как эту крепкую кровать для Войны передать в наследство мягкому телу Мира? Если в мирное время амбары полны, повсюду бьётся шум мира и земля полнится гулом мирной торговли, то внук двух генералов тоже должен быть воином? О, ради чего военное прошлое должно передаваться Пьеру в то время, что кажется мирным? Потому, что Пьер – тоже воин; его кампания это Жизнь и три жестоких союзника – Горе, Презрение и Нужда – его противники. Огромный мир объединился против него; из-за тебя! он придерживается принятого Закона и клянется Вечностью и Истиной! Но ах, Пьер, Пьер, когда ты подходишь к этой кровати, то какой же унизительной становится для тебя мысль, что сам твой рост совсем не шесть славных футов, четыре из которых происходят от твоего великого прародителя Джона Гентского! Уровень воина сводится на нет борьбой за славу. Для большинства реальней на поле брани свалить своего отважного противника, чем при конфликтах благородной души с трусливым миром преследовать мерзкого врага, который не появляется на фронте.
Там, тогда, на третью ночь, в сумерках, сидел Пьер в этой жалкой комнате с высоким окном в заднем здании Апостолов. Сейчас он пристально смотрел в окно. Но виден был только силуэт главной старой серой башни, и ничего, кроме множества плиток, черепицы, гравия и кровельного железа, – заброшенные свисающие скопища плиток, черепицы, гравия и кровельного железа, чем мы, современные вавилоняне, заменяем прекрасные висячие сады прекрасных старых азиатских времен, когда королем был великолепный Навуходоносор.
Там он сидит, странное экзотическое растение, выкопанное из прелестного алькова старого поместного особняка для того, чтобы пустить корни в этой чахлой почве. Нет больше сладкого фиолетового воздуха холмов, окружающих зелёные поля Оседланных Лугов, овевающего его щёки и приводящего в чувство. Словно цветок, он чувствует перемену; его цветок исчез с его щёк; его щёки стали впалыми и бледными.
За кем так внимательно следил Пьер из высокого окна этой жалкой комнаты? Под ногами не было улицы; подобно глубокой чёрной бездне открытое четырёхугольное поле зияло под ним. Но за ним, в дальнем конце крутой крыши древней церкви вырисовывалась серая и великая старая башня, символизировавшая для Пьера непоколебимую силу духа, и которая, укоренившись в самом центре земли, бросала вызов всем завываниям воздуха.
В комнате Пьера напротив окна имелась дверь: и вот оттуда послышался лёгкий стук, сопровождаемый нежным голосом, вопрошавшим, можно ли войти.
«Да, всегда, милая Изабель», – ответил Пьер, поднявшись и приблизившись к двери, – «сюда: давай вытащим старую раскладушку в качестве дивана; подойди, теперь присядь, моя сестра, и вообрази себя где угодно, когда расслабишься»
«Тогда, мой брат, давай представим себя в атмосфере постоянных сумерек и мире, где не поднимается яркое солнце, потому что чёрная ночь всегда – мой преследователь. Сумерки
