без особой надежды. Когда Старуха заболела, понадобились деньги, и Дядька свёл коняшку со двора, а вернулся пёхом, бабушка вздохнула вольготнее:
– Слава тебе, Господи, сплавили заразу с рук! Как бы ещё уследить, чтоб не замёрз в дороге…
Однако это она помечтала, что с продажей мотоцикла всё решится само собой.
Теперь, как на танке, Дядька патрулировал из села в посёлок и обратно на тракторе, нигде не встречая преграды. В метельную непогодь, когда воровски притащил из леса связку хлыстов и пропил Снегирю, он сокрушил у Катанаевых палисадник, причём сделал это с тем великолепным равнодушием к случившемуся, которое так свойственно нашему человеку. Бабка Зоя, соседка Катанаевых, в одном платьишке и в обрезанных валенках преградив ему дорогу, от возмущенья трясла головёнкой и то фехтовала посохом, то с подскока плевала в стекло, норовя так или иначе поразить открывавшийся её гневному взору неясный силуэт лихача:
– Дак ты, моэть, и в избу ко мне заедешь?! А то дава-ай, ё-ё-ёп т-твою мать!!!
Но Дядька чего-то не заехал, газанул, погрузив бабку Зою в копоть, на повороте у почты лягнул и расщепил основание электрического столба…
И так-то, бывало, до утра жёлтый свет фары метался в зге, как спятивший мотылёк, отображая петлистое Дядькино настроение.
И только вспашка оставалась изящной и ровной, словно прочерченной по ниточке! Но было что-то лишнее и бессмысленное в этой неизбывности, вроде единственного целого окна в готовом к сносу доме, да и управлялись с пахотой, севом и уборкой рано. В зимнее бессезонье, обострявшее в людях чувство общего безвременья и тоску, кроме вывозки сена-дров и ремонта техники не было мужикам заделья. Кто-то уезжал в город или нанимался стричь для китайцев лес. Кто-то занимал ссуду в банке и обрастал подсобным хозяйством, на облупленном, но безотказном жигулёнке мотался по районным школам и детсадам, пристраивая картошку с капустой и мясо с молочкой, и скоро вылетал в трубу, на выходе из которой его уже караулили рассерженные кредиторы и сотрудники милиции. А кто-то ничего не хотел и со страстью глушил водку, следом за другими спускаясь в могилу. Но были и такие, которые хомутали себя охотой или рыбалкой.
О рыбалке нужно рассказать подробно.
10
Глубокой осенью под за́береги, а с замерзанием реки под окрепший лёд на Лене ставят налимьи уды. Это древесная, чаще ольховая, вешка около двух метров в длину, заострённая с комля. С этого конца, на некотором расстоянии от него, вырезают ножом бороздку и опоясывают её капроновым поводком с крючком крупного номера, на который насаживается живая рыбка. Наживляют чаще за хвост, причём ищут такую заветную точку между малым задним плавником и хвостом, где нет позвонков, или продевают со спины и тоже норовят подцепить за мясо, не повредив костей, иначе рыбка быстро погибнет. Уду с живцом поскорее в прорубь, которую накрывают льдиной или дощечками и утепляют снегом. Рыбка на поводке плавает у самого дна, и налим, в зимнее время наведываясь из илистых ям к берегу, заглатывает наживку, раззявив пасть и образовав обратное движение воды.
Лунки дырявят вдоль брустверов, на выходе из омутов и в местах впадений боковых речек, и не выдвигаются на глубину, как на некоторых других северных реках, а, наоборот, жмутся к мелководью. Бывает, что расстояние до дна – не больше пяди, а вот здесь-то и колобродят самые большие! И в калёный, ядрёный, опаляющий дыхание мороз, когда туманом завешен мир и чёрная, с седой подпушью заиндевелых лиственниц и горловой желтизной сосен, изгибается в хребтах тайга, стекая к реке еловыми распадками и сумасшедшей гонкой заячьих троп, а над избами с утра до́ ночи бурятся напористые дымы, даруя надежду на тепло и уют в холодной России, нужно смотреть уды. В противном случае лунки промёрзнут насквозь – и тогда попробуй отвоюй уду с налимом у реки, у мороза, у жестокой рыбацкой судьбы!
В такие дни, собираясь на реку, надевают всё тёплое, спасительное, лучше шерстяное, в чём запутались бы мороз и хиуз ещё на дальних подступах к телу. Обувают обычно бахилы или валенки на галошах. Штаны суконные или ватные, чтоб не процеживали ветер. Куртка суконная, стёганка или полушубок. И меховые рукавицы-шубенки. Ушанку обязательно из натурального материала – синтетика на улице встанет коробом. Если хиуз или особенно сильный холод, такой, что и северянам невтерпёж, – на лицо пуховый шарф или специальную трикотажную маску, глядят одни глаза.
Вот на самодельных лыжах приходят к первой вешке, проступаясь на задутой лыжне, которую зоркий рыбак угадывает по едва видимой тени или по волнистой снежной зыби, убирают снег и дощечку. Иногда покажется гладкий тёмный лёд. И это значит, что прорубь взялась тонкой скорлупой. Однако чаще лёд бывает ноздреватый и слоистый, грязно-голубого оттенка, и бьёшь такой, раз за разом отчерпывая сухую крошку совковой лопатой с множеством отверстий, а уж только потом в малый прокол с шипением брызнет вода. Но вот и снег откидан. В оборот идёт четырёхгранная пешня с берёзовым черенком, округло утолщённым на конце. Ниже этого головастого стопора имеется верёвочная петля под руку. И утолщение, и петля для того, чтобы пешня внезапно не юркнула на дно.
Прорубь долбят с краёв по кругу. Первый зимний лёд, ещё не давший осадку, под ударами пешни содрогается, колется длящейся трещиной и впадает с жестяным грохотом. Если жмёт за сорок и обжёвывает мочки ушей, шарф от дыхания куржавеет и надирает лицо куском жести. И не только река, но всё вокруг, каждый предмет, будь то занесённый вьюгой камень или ольховый куст, представляется промороженным до основания, утратившим первоначальную прочность. Тогда кажется, что если упадёшь, то непременно отломишь нос, а обледенелая пешня – в масштабах реки иголке ровня – с очередным взмахом и мощным вонзанием рассыплется, как стеклянная.
Ледяная горка рядом с лункой прибывает. Мокрая крошка, искрясь на солнце, трепещет голубой рыбёшкой, моментально склеиваясь на морозе и постепенно тускнея. Накатанный шубенками и оттого точно глянцевый черенок лопаты скользит обмылком. Куртка на спине и боках белеет от изморози. Скинешь с пылу с жару – через миг совершенная фанера, раскорячится сама по себе, словно кулачный боец. Застынув в свитере, потянешь, будто с чужого плеча, хрустит, распяливается на задранных руках, трескается всей своей льдистостью. Но вот последний укол. Кончик пешни, раскалённый в банной печи и выкованный до жалящей остроты, прорывается в журчащую верть. Пешенная сталь, ухнув на миг и уже вынырнув, осаженная спасительной уздой, по мере выхода из воды покрывается студёной полудой.
Когда прорубь очищена и вешка сколота, начинается
