— Что вы? Докторша так за ней и ходит, а та ее: «мама, мама». У ней мать умерла давно, и докторша ей говорит: «Ты у нас будешь вместо дочки, а я для тебя как мать родная». И все ей прямо отдает — серебряных ложек, вилок, ножей полторы дюжины, сервиз — еще он от папаши достался, губернатора, он рублей двести стоит. Сак ей каракулевый купили, четыреста пятьдесят рублей, туфлей этих, чулок, белья. А доктор, он никогда подарков не делает, это уж барыня сколько раз жаловалась: «Петя, ты хоть бы какой-нибудь знак сделал, чтобы и недорого — гвоздичку, цветочек или там щипчики какие, а то, даже когда невестой была, букетика не принесет». А он ей: «Знаешь, я тебе все отдаю. Уж ты подарки сама себе делай...» И что ж думаете? Часики невестке подарил золотые, брильянтиками густо так посыпаны, ужас прямо, страшно посмотреть. Сам к ювелиру ходил. Это даже барыня удивлялась, сказала: «Не представляю, как это он догадался».
— Ну, а тебе она как?
— А мне что? Не я ей свекровь. Сережа — тот за ней, как теленок, целый день ходит, как завороженный. — Она рассмеялась и сказала: — Известно, молодые. Встают поздно, ложатся рано. Только им тоже веселья мало. Когда подарила ей докторша ложки, да вилки, да сервиз этот, она как зальется слезами: «Мамочка, мамочка, для чего это все, когда он через месяц на войну обратно уходит?..» У барыни вчера с доктором серьезный был разговор. Он как крикнет: «Никогда я этого не сделаю! Чем Сережа лучше других?»—и пошел в кабинет. Весь вечер там просидел и к гостям не вышел, я ему чай носила: сидит, как земля, черный прямо. И мне сказал: «Скоро, Наталья, мне на войну, буду в передовом санитарном отряде». Я ему говорю: «Что вы, барин?» А он: «Да, да, Наталья, раз сын на войне, значит, и отцу на войну».
Ольга не любила бабьих разговоров, но на этот раз ее тянуло слушать Натальину болтовню. Она сама задавала вопросы и жадно слушала, что рассказывала ей докторская кухарка. В душе у нее крепко хранилось воспоминание о Марье Дмитриевне. Она хорошо помнила сердечный разговор, происшедший несколько лет назад на кухне у доктора Кравченко, когда пришла стирать белье. Ольга часто говорила себе. «Ну что ж, у тебя свой сын, а у меня свой». Она иногда думала о докторском сыне. Сергей не вызывал в ней плохого, завистливого чувства; Ольга не хотела для Степана его судьбы, да и не так уж хороша была эта солдатская судьба. Но спрашивать о нем, узнать, что ему сейчас хорошо, что он женился, привез к родным молодую жену, что докторша беспокоится, одаривает невестку, думает, что вскоре у нее будут внуки, — все это было для Ольги приятно и горько. Она желала Сергею и его матери одного лишь добра, и все же тяжело было слушать, как живет Сергей в родительском доме с молодой женой, и вспоминать в это время короткие письма Степана, от которых, несмотря на их сдержанное спокойствие, веяло страшной тревогой: «Здравствуй, дорогая моя мама, живу я ничего, ничем не нуждаюсь, надеюсь — скоро увидимся...»
«У тебя свой сын, а у меня свой», — думала она и слушала Натальин рассказ, задавая время от времени вопросы.
— А чем же его кормят, чтобы поправился? усмехнувшись, спросила она.
— Утром встанут, еще в постели лежат, — молоко и бисквит; это с ночи им ставим, чтобы не курил натощак, самый большой вред, лучше десять после обеда выкурить, чем одну натощак. Ну, и ей — шоколад, апельсин. Потом, конечно, встают они — первый завтрак: булки, масло, ветчина, сыр, а ему шесть яиц всмятку и масла четверть фунта сбивают в стакан, посолит и пьет. А в час — второй завтрак: каша рисовая или гречневая, котлеты. Это уже без доктора едят. Потом обед в шестом часу. Ну, обед, известно, готовим то, что Сережа любит: суп с капустой цветной, с горошком зеленым, с морковкой, с сахарной косточкой варится, или бульон с пирожками, суп тоже перловый, с грибами сушеными, с картошкой цельной, а на второе телячьи котлеты отбивные с горошком и с картошкой жареной, или цыплята жареные, или пилав из курицы с рисом, соус кислый из сметаны с лимоном. Ну, разное, словом. Третье — апельсины, компот. Потом чай пьют в восемь часов с пирогом, струдель яблочный, а Сережа со сливками. А в одиннадцать ужинают. Ну, ужин — мясное вредно перед сном — блинчики, яичница там глазунья, икра, сыр, кислое молоко. А на ночь молоко и бисквит ставим.
Она поглядела на Кольчугину.
— Что вы? — спросила Наталья.
— Ничего, так это. Смешно стало.
Наталья внимательно поглядела ей в лицо и спросила:
— А ваш там же находится, в Сибири?
— А где ему быть? Там.
Наталья вздохнула:
— Я вот рассказываю, как Сережу нашего поправляют, а ваш-то, наверно, за три года столько не съел, как Сережа в день. Вам обидно?
— Что ты, милая моя? — удивленно сказала Ольга. — За что же мне обидно? Пусть поправляется, дай ему бог здоровья. За что же мне обидно будет? Я и жене его, и докторше, и ему, и доктору самому добра только и желаю. У ней свой сын, у меня свой. Я их жалею от сердца своего. И с войны этой проклятой пусть невредимым придет.
— Вот это главное! — сказала Наталья. — Вчера заходит Сережа в кухню. Сел на сундук, ноги подобрал — так он маленький всегда сидел в кухне... и грустный, грустный. «Наталья, как ты думаешь, вернусь я с войны?» — «Что вы, Сереженька, бог даст». А у него глаза темные такие... «Мне, говорит, пусть ноги-руки оборвет, всего обрубит, лишь бы живым вернуться».
— Даст бог, вернется живой, — сказала Ольга и утерла слезы.
Наталья оглянулась на сновавший вокруг народ и сказала, понизив голос:
— Скажите, и этот ходит до вас, что на рождество был? .
— Кто это?
— Ну, видный такой, серьезный?
— А, Мьята, Василий Сергеевич... Ходит, как же: он часто заходит, про Степана все спрашивает, письма его читает.
— Я приду к вам обязательно, на рождество приду. Так докторше и скажу: «Как хотите, а я на первый день в гости пойду».
— Ну, а ты как живешь? — спросила Ольга. — Замуж не вышла?
— Что вы, куда мне замуж! Старуха совсем.
— Да, знаем мы вас, старух. Это все бабы так говорят. Дворник этот где?
— Петр? Да он на войну пошел, сразу забрали, в августе еще. Как Сережа приехал призываться, а его уже не было.
— Пишет он тебе?
— Да ну его! Вы лучше скажите, как вам живется: трудно, верно?
— Чего мне трудно? Руки есть — работаю.
— Как же? Теперь, говорят, рабочие на заводе от темна до темна работают?
— А мы так всегда работали. Пока руки есть — работаем.
— Ох, гордая вы и никогда не жалуетесь.
— А чего мне жаловаться? — сказала Ольга. — Смотри приходи на рождество, ждать будем. Я Марфе скажу, что обещалась, она тебя вспоминала недавно.
Они простились, и каждая пошла своей дорогой.
— Боже мой, Наталья, где вы пропадали полдня? — спросила Марья Дмитриевна. — Обед у вас будет к десяти вечера.
— Где пропадала? — сказала Наталья.— С этой войной проклятой разве достанешь на базаре, что надо? Так и ходишь от рундука к рундуку. — Она рассмеялась и сказала: — Барыня, кого я встретила! Кольчугину Ольгу.
Но Марья Дмитриевна была так озабочена мыслями о сыне, невестке, Петре Михайловиче, собиравшемся на войну, что на этот раз не проявила интереса к жизни Ольги Кольчугиной.
— После, после, Наталья, мне все расскажете, теперь обедом надо заняться, — сказала она и пошла в комнату,
А Ольга медленно шла в сторону дома.
Дым из труб мартеновского цеха огромными рваными клочьями мчался над заводом. Ветер жал его книзу, дым цеплялся за трубы, обволакивал высокие стеклянные стены и крыши цехов. Этот зимний ветер был очень силен, он срывал пламя, горевшее над коксобензольными цехами, и куски пламени, как грязные желтые тряпки, отрывались, взлетали и гасли. На заводской шахте была смена — забойщики с кайлами, крепильщики и плотники с пилами, глеевщики, коногоны — все в рваном, мокром тряпье, с черными лицами бежали от ствола к шахтной бане. Казалось, их несет зимний степной ветер.
И Ольге все вспоминался Степан, когда маленьким дворовым, работавшим в шахте, он дал ей три рубля и сказал:
— Мама, я сегодня с получкой.
«Ничего, я его дождусь, — думала она, — я перетерплю»,
XXIV
Сергей приехал во Львов в конце февраля. День выдался приятный, богатый светом и первым теплом. Когда Сергей вышел от военного коменданта с предписанием в осадную перемышльскую армию, ему показалось, что прошли долгие месяцы и что он из весны шагнул в темную осень.
Всю дорогу в армию он совершал под негласным конвоем. Не в тюрьме и не в казарме, а именно во время этой поездки он понял, какими крохами личной свободы пользуются люди и как повелительны и неизбежны тягчайшие повинности.
Изнеженный, избалованный, проводивший сонные тихие дни в чтении, в семейных разговорах, длинных обедах и чаепитиях, а ночи в бессоннице с Олесей, он однажды утром, вопреки всем силам сердца и разума, покинул жену, мать, отца, покинул теплый сытый дом и ушел на вокзал, поехал в ту сторону, где ждали его окопы, солдатский хлеб и солдатская смерть. Всю дорогу он удивлялся силе, гнавшей его в те страшные места. Казалось, несколько крепких конвойных должны были его взять, увести от Олеси; лишь волоча его за шиворот, пихая сапогами, можно было его отогнать от любви, мира, тепла.
