аллегорий в баснях Демьяна происходит из мира животных. Как замечал Воронский,
животный мир у Демьяна живописен, и он его знает. Его куры, барбосы, одры, жуки, щуки, ерши, вьюны, барсы, сурки, хомяки и т. д. использованы в полном соответствии с их природой, олицетворяют то именно, что нужно, действуют в согласии со своими основными свойствами[497].
Возможно, они действительно «олицетворяют то, что нужно», хотя у придирчивого читателя и могут возникнуть вопросы относительно правомерности, например, описания молодого советского государства как чего-то, что «когтисто <…>, не только что рогато». Тем не менее подобные описания — в рамках жанровых условностей. И именно здесь можно найти первую из точек сближения между традиционными баснями и ранней советской образностью, где животные, или, во всяком случае, не-люди, занимали особое место. Как замечает Морин Магвайер, советское литературное пространство было заселено в 1920-е годы составными существами, полуживотными-полумеханизмами-полулюдьми, которые британская исследовательница определила как «советские готические тела» и с помощью которых только что созданное общество пыталось зафиксировать характеристики своих новых героев, будущих и настоящих[498]. Коллективными усилиями создавался своего рода кодекс аллегорических образов, каждый из которых с большей или меньшей долей произвольности наделялся определенными качествами.
Однако гораздо более интересной с точки зрения анализа места басни в раннесоветском дискурсе и ее роли в воспитании советского субъекта представляется не презентация человеческих субъектов, индивидуальных или коллективных, в качестве животных, а последовательная анимализация человеческих образов, каковая прослеживается, достаточно предсказуемо, прежде всего в языке самих героев, ибо, как и подобает баснописцу, Демьян Бедный предоставлял действующим лицам своих сказаний право прямой речи. Люди-звери, в образе которых у него предстают персонажи (как правило отрицательные, но те только), не совсем владеют человеческим языком, под каковым у Бедного, видимо, понимается язык новой власти. Купчиха, жена глупого и жадного купца Гордеича из басенного «сериала», буквально не способна связать двух слов, услышав от мужа о распространении «идей» среди рабочих:
У… воры… у… злодеи!
Вишь… грамотеи!..
Каки…
Таки…
Идеи?
Еще хуже с человеческой речью обстоят дела у самого Гордеича, пережившего шок от вида рабочего с газетой: не будучи в состоянии произнести только что узнанные слова, он вынужден выговаривать их по складам: «ка-пи-ту-ля-ция… Ле… Ле-ни-на», признаваясь, что «такого отродясь словечка не читал», и ориентируясь скорее «на звук», нежели на смысл; побитый собственным работником за неуплату жалованья, купец выучивает новое понятие: «За-да-ток!»; подслушав выступление собственного приказчика, Гордеич неуклюже пытается повторить услышанный лозунг: «Объеди-няйтеся!..».
В восприятии лишенного дара красноречия Гордеича и речь революционно настроенных рабочих не очень похожа на человеческую: «Ревут, как звери», заключает он, потому как «дьявол сам не разберет/ Что, собственно, к чему и кто кого дерет». Придя домой, купец «мычит», пытаясь рассказать жене, как «взвыл» работающий у него в лавке «жидок»; не утруждая себя описанием словесных баталий между рабочими и хозяевами, он определяет происшедшее просто как «свалку», где были только «крик, матерщина, вой». Гордеич, впрочем, обретает дар речи, когда описывает меньшевика — однако для того лишь, чтобы объяснить жене, почему он ничего не понял из речи этого подозрительного типа, в поведении и манере говорить которого тоже, как оказалось, немало от животного:
А этот, видно и на глаз:
Не большевик, породой мелок!
Весь ходит ходуном.
Бьет кулаками в грудь.
Не разговор — какой-то танец.
Ты что же думаешь? Я понял что-нибудь?
Я, мать моя, не иностранец.
И в других баснях Бедного меньшевики представлены в том же животном обличии: они не только трусливы, подобно овцам; самой своей речью они выдают с головой свое овечье происхождение:
Чем, право, не пример овечьих убеждений,
Весьма приятных для волков
(Для всех Деникиных и прочих Колчаков),
Ме… ме… ме… методы программных рассуждений
Ме… ме… ме… ме… меньшевиков?
Не отличаются красноречием и другие животные. Рыбы называют друг друга «балда» и «безголовый трусишка», несут «ахинею», «вавакают» и «хамкают». Речь всех этих существ — на границе между животным и человеческим, осмысленным и просто звукоподражающим. Они говорят не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы показать, что они не в состоянии говорить, становясь таким образом «типичными представителями», закодированными образами тех, кто не может принадлежать новому обществу и потому смешон.
Сам по себе прием сближения человеческого и животного относится к испытанным комедийным приемам: «Существующие в пространстве между богами и животными, люди в комедии часто становятся существами, чьи заботы иллюстрируют их связи с животным миром»[499]. Однако можно предположить, что для ранней советской образности этот прием был ценен еще и тем, что допускал деление людей, классов и групп на легко поддающиеся классификации виды — почти в зоологическом смысле этого слова — с помощью традиционных жанровых приемов, переложенных на новые политические реалии. В прямолинейных, не отягощенных чрезмерной заботой о художественном качестве баснях Бедного политические типы натурализуются через речь — или же через ее отсутствие, и тогда само их естество проявляется через неспособность говорить по-человечески, наложенную на неспособность молчать, ибо аллегорические герои басен обязаны разговаривать. Следуя Луи Морену, предложившему интригующий анализ политически-философской символики западной басенной традиции, неумение говорить является традиционным способом обозначить сходство кого бы то ни было с животным, таким образом определив его особое место в иерархии знаков и значений[500]. В этой связи можно вспомнить традиционные словесные формулы, связанные с использованием животных образов для обозначения места не-принадлежности[501]. Язык отрицательных героев сатирических стихов Бедного, перестав быть средством коммуникации, становится лишь еще одной, сугубо внешней, характеристикой сущности и поведения тех, кто выражает свое отношение к новому режиму не столько словами, сколько выражением на «роже», и реагирует на политико-экономическую ситуацию в стране на уровне физиологии, то «спадая с тела», то «покрываясь жирком».
Однако здесь возникает проблема, вызванная тем, что ограниченное поэтическое мастерство, уровень культуры и популизм Бедного не позволяют с точностью заключить, где неумение говорить является умышленным поэтическим ходом, а где оно — следствие небольшого поэтического дарования автора. Слишком увлекшись текстуальным анализом, мы можем наделить тексты Бедного качествами, которыми они не обладают. Безусловно, речь людей, перестающая быть похожей на речь человека, делается опознавательным знаком врагов режима. Однако вполне логичным кажется и предположение, что идеальный читатель Бедного, то есть именно те, кто встал на сторону революции или, по крайней мере, не
