стилизовать стихи «под Демьяна» — практически невозможно. У Бедного, собственно, и нет никакого индивидуального стиля в принципе. Стиль Демьяна — это стиль самой советской власти, стиль большевизма как такового — воинственный, грубый, вызывающе однозначный, насквозь идеологизированный. Не простой, а простейший[522].
Задержимся на этом утверждении. Если понимать стиль так, как понимал его Барт, то есть как некую аномалию, отход от канона[523], то стиль Бедного одновременно и вызывающе смел (в той мере, в какой он ориентируется на устность и на отрицание упорядочного, «правильного» дискурса, в какой его юмор предполагает грубо-условное насилие, ругательства вместо аргументов и прозвища вместо имен), и полностью отсутствует, поскольку растворен в общем стиле современного ему дискурса. Радикальный стиль, радикальная аномалия оборачиваются своей противоположностью — отсутствием стиля и соответствием (новым) нормам. Как спрашивает вслед за Пьером Паоло Пазолини исследователь итальянского фашизма, «возможно ли нарушить норму, когда сама трансгрессия институциализирована?»[524]. Включая откровенно устную стилистику выражения в традиционно письменные жанры, она скорее сигнализирует наступление новой модальности выражения в принципе — той модальности, которую, развивая заключение Игоря Кондакова, можно назвать «простейшей».
Об идеологии «простоты» как о мериле правдивого, политически надежного и идеологически проверенного способа выражения мыслей в тоталитарных контекстах вообще, и в послереволюционном Советском Союзе в частности, написано немало. Однако в поэзии, тем более в столь традиционно схематизированном жанре, как басни, категория простоты приобретает особый смысл. В текстах Бедного категорию «простейшего» можно представить не только как грубость, вульгарность языка, шуток, но и как определение самой сущности образов, населяющих его тексты. Общаясь друг с другом исключительно неязыковыми методами — с помощью клоунских тумаков и рубленых оскорбительных фраз, — эти человеко-животные олицетворяют собой простейшие формы существования и определения себя в мире.
У этих «простейших» с их неязыковым способом общения есть важная дискурсивно-политическая функция. Вальтер Беньямин в размышлениях о природе немецкой барочной драмы, говоря о стремлении барочного мировосприятия разграничить устное слово и письменность, замечает: «Слово — это, так сказать, экстаз тварного создания…»[525]. «Тварное создание» (Kreatur) — понятие, наделенное, безусловно, гораздо большей значимостью в философско-религиозном и политическом контексте у Беньямина, чем те твари, которые населяют тексты Бедного. Однако у них есть нечто общее: та самая «креатурность», то есть принадлежность к низшей, базисной ступени творения. Здесь уместно процитировать несколько строк из монографии современного нам философа Эрика Сантнера, посвященной европейским писателям. Вряд ли кто-то решится сравнить Бедного с героями книги Сантнера, и я позволю себе привести лишь несколько слов, важных для определения функции раннесоветской креатурности:
…креатурная жизнь — характерная близость человеческого и животного начал именно в том, в чем они больше всего различаются <…> «Фундаментальный разрыв», который придает человеку «креатурные» черты <…>, обладает явным политическим — или, скорее, биополитическим — аспектом; он маркирует тот порог, за которым жизнь становится предметом политики, а политика проникает в саму материальную суть жизни[526].
Таким образом, креатурность в интерпретации Сантнера (основанной на политико-философских теориях Агамбена, Шмидта, Беньямина и Хайдеггера) является ультимативно парадоксальной зоной, той точкой сближения человеческого и животного, которая, в конечном счете, и определяет человека как субъекта и объекта политики. В контексте анализа политических басен как жанра можно сказать, что условное сближение людей и животных как аллегорических типажей политизирует самые элементарные, «животные» проявления человеческого существования. Неожиданное подтверждение этого предположения можно найти в результатах исследований психолога и лингвиста Стивена Пинкера, который пришел к заключению, что ругательства формируются в той части мозга, которая отвечает как раз за невербальные, инстинктивные реакции[527]. Основываясь на этом, можно сказать, что введение в тексты басен ругательств и прозвищ как доминанты отношений между действующими лицами, являющимися аллегориями политических сил, в самом буквальном смысле вводит животное начало в аллегорическое изображение политического дискурса. Акцент на «креатурность», когда основным выразительным инструментом является само естество, действительно позволяет увидеть, как можно было найти в творестве Бедного «здоровый крепкий реализм», который «всегда предохраняет читателя от всякой зауми»[528]. Эта же «креатурность» является доминантным юмористическим элементом в текстах Бедного именно из-за своей экспрессивности: тело говорит, в буквальном смысле слова, без ограничения условностями и правилами поведения. Желания и импульсы переводятся в действия без посредства языка. Результат, безусловно, оказывается смешным — но и действенным как средство пропаганды отношений нового типа.
Однако именно это сближение человеческого и животного, сводящее методы разрешения конфликтов и самого ви´дения мира к простейшим формам гротескного физического насилия, подчеркивает лишний раз аллегорическую природу сатирических образов в баснях Бедного. Согласно Беньямину, аллегория по своей природе есть составная конструкция[529]. В политических баснях Бедного, именно в силу убогости их языка и образности, эта явно составная структура проявляется особенно ярко, когда упрощенный до предела язык, оскорбления и тумаки сводят воедино животное и человеческое. И природа этих составных образов такова, что они неизбежно находятся на границе между угрожающим и комичным, страшным и гротескным — именно в этом заключается их функция как инструментов назидательного письма.
Эти составные образы, где два начала уживаются в одном, получили свое дальнейшее развитие в советской риторике в призывах к потенциальным врагам режима «сорвать маски» и «показать свое истинное лицо»[530]. Это не значит, что существовала однозначная интертекстуальная связь между басенными образами Бедного и словарем обличителей врагов народа, когда определение нечеловеческой сущности подсудимых было неотъемлемой частью вердиктов[531] и когда госпрокурор Вышинский клеймил «бешеных собак», «шляхтероподобных пауков», «проклятую помесь лисицы и свиньи», «злых двуногих крыс», «человекообразных зверей», банды со «звериными клыками, хищными зубами»[532]. Однако я предполагаю, что корни самой возможности существования политических мутантов как предмета обсуждения в юридическом контексте — в этом до предела примитивном языке, который политизирует животно-человеческое начало и в котором сочетание человеческого и животного, архетипически-условного и нарочито-современного является определяющим в создании сатирических образов для пропаганды идей[533]. Ведь, согласно Пьеру Бурдье, именно язык закона является крайней степенью выражения перформативности, к которой стремятся все высказывания низшего уровня, включая ругательства[534].
Уже после смерти Сталина, в 1956 году, Бедный и Михалков, как два наиболее ярких советских баснописца, удостоились хвалы за то, что в их баснях «исчезает сказочный колорит, ограничивается возможность расширительного толкования аллегорий. Язык басни становится политически конкретным, ибо басня связана с совершенно определенным социальным явлением»[535]. Действительно, «возможность расширительного толкования аллегорий» у Бедного практически сведена на нет. Читатели знают, например, кто скрывается за образом карася: «этот жеваный карась / Был даже министром
