На поверхности в это время происходило вот что: я лёг поперёк трещины и бросил Бёрди верёвку с петлёй; он надел её на ступню; затем он поднял ногу, верёвка ослабла, я её подтянул, он, опираясь на петлю, приподнялся, в результате ослабли постромки в руках у Билла, теперь подтянул он, давая тем самым Бёрди возможность поднять ногу, а мне потянуть ослабевшую верёвку. Так мы его поднимали дюйм за дюймом, а пальцы наши в это время замерзали — температура была -46° [-43 °C]. Впоследствии мы часто применяли при спасательных работах этот метод — замечательное свидетельство самообладания, ибо, как видите, его придумал в самый критический момент замёрзший человек, повисший в трещине.
«Перед нами встал ещё один вал сжатия, а сколько таких за ним — мы не знали. Положение наше было аховое. Но тут Билл опять надел на себя длинную постромку, и мы благополучно спустились со злосчастного вала. Все согласились с тем, что идти за лидером на длинной постромке весьма целесообразно. С этого момента удача повернулась к нам лицом, и всё до самого конца шло благополучно. Спустившись на морской лёд, мы через несколько дней вернулись домой, причём вдали всё время маячил мыс Хат, а главное — мы шли при свете дня.
Мне всегда казалось, что длинная цепь событий была следствием редкостного стечения обстоятельств и потому на какой-то стадии они были нам совершенно не подвластны. Когда на пути к мысу Крозир из-за туч внезапно вышла луна и осветила огромную трещину, без труда поглотившую бы нас вместе с санями, я счёл это добрым предзнаменованием — значит, нам в этом походе не суждено погибнуть. Когда мы лишились палатки и, почти не надеясь на то, что когда-нибудь сможем её найти, пережидали пургу, лёжа в спальных мешках, я понимал, что нам предстоит долгая борьба с холодом, в которой мы не можем победить. Не могу описать чувство бессилия, владевшее мной, ибо я был уверен, что ничто нас не спасёт, и тем не менее после ряда ужасных испытаний нам было дано с честью из них выйти. На обратном пути у меня было предчувствие, что теперь дела пойдут на лад, а в тот день, когда Бёрди провалился в трещину, я с утра, можно сказать, знал, что нам суждено пережить ещё одну неприятность, а потом всё повернётся к лучшему.
Двигаясь по дну ложбины, мы всё время обходили ледяные валы сжатия и весь день то поднимались, то опускались, но трещин больше не встречали. До конца похода мы вообще уже не имели дела ни с трещинами, ни с валами сжатия. Насколько я припоминаю, именно в этот день с мыса Крозир на Барьер распространилось замечательное сияние. Оно начиналось с самого яркого, какой только можно вообразить, розового цвета у основания, выше переливалось всеми оттенками красного и переходило в светло-зелёный, а тот уже — в тёмную синеву неба. Такого яркого красного цвета на небе я никогда прежде не видел»[164].
Ночью было -49° [-45 °C], а рано утром при выходе со стоянки -47° [-44 °C]. К полудню мы поднялись на мыс Террор, и вскоре нам открылся Эребус. Это был первый по-настоящему светлый день, хотя оставался ещё целый месяц до появления солнца из-за горизонта. Не могу передать, какое облегчение принёс нам дневной свет. Мы пересекли мыс по более широкой дуге, чем на пути туда, и оставили внутри неё все те хребты, на которых тогда три дня бедовали в пургу.
На следующую ночь мороз достиг -66° [-54 °C]; мы вернулись в безветренную бухту Барьера с её низкими температурами, рыхлым снегом, туманами и дымками, с большими участками оседания наста. В субботу и воскресенье, 29-го и 30-го, мы, как всегда обледеневшие, брели с раннего утра до позднего вечера по этой снежной пустыне, радуясь тому, что скала Касл на глазах растёт. Изредка то поднимался ветер, то ложился туман, но ненадолго. Силы наши убывали, только сейчас мы понимаем, как тогда ослабли. И тем не менее мы медленно, но верно продвигались вперёд, делая 4,5, 7,25, 6,75, 6,5 и 7,5 мили в день. А на пути туда, применяя челночный способ, не могли одолеть за день больше 1,5 мили на этом отрезке пути. Заранее боялись его, он же оказался намного лучше, чем в тот раз: снег стал менее рыхлым и зернистым, лучше были заметны участки оседания — это такие участки, где наст проваливается под ногами. Обычно они занимают площадь около 20 ярдов; только ступишь ногой на его край — и верхняя ледяная корка оседает в пустоту на два-три дюйма с тихим звоном, который сразу настораживает: нет ли поблизости трещин? Сейчас мы пересекали местность, где такие участки попадались часто. Один раз, пока Билл разжигал в палатке примус, я провалился ногой в проделанную мною же яму. Это вызвало значительное оседание: сани, палатка со всем её содержимым и мы сами опустились примерно на фут, вызвав перезвон, который разнёсся на много миль вокруг.
Мы долго прислушивались, минуты три, не меньше, пока не начали замерзать.
На ходу мы время от времени останавливались, прямо в упряжи, уронив поводья в мягкий снег. Стояли, тяжело переводя дыхание, прислонившись спиной к поклаже — наваленному горой смёрзшемуся снаряжению. Ветра не было, лишь изредка проносились лёгкие его дуновения; дыхание, вырываясь изо рта, превращалось с потрескиванием в изморозь.
Разговоров никаких, только самые необходимые замечания.
Уж не знаю почему не замерзал язык, но зубы с удалёнными нервами у меня раскалывались на части. Так мы шли после ленча часа три.
— Как ноги, Черри? — интересуется Билл.
— Очень замёрзли.
— Так и должно быть. У меня тоже.
Бёрди никто не спрашивал: с первого до последнего дня похода у него на ногах ни одного обморожения.
Полчаса спустя, продолжая идти, Билл повторяет вопрос.
Я отвечаю, что совершенно не чувствую ног. У Билла одна нога ещё сохраняет чувствительность, но вторая онемела.
Пора ставить лагерь, считает Билл. Впереди ещё одна ужасная ночь.
Мы освобождаемся от упряжи, Билл же прежде всего снимает меховые рукавицы, бережно расправляет смёрзшиеся мягкие части (хотя вообще-то их не так легко разгладить на воздухе) и кладёт на снег перед собой — этакие две чёрные точки. Его настоящие рукавицы пропали, когда разлетелась крыша, эти же, тонкие, из собачьего меха, предназначены служить лишь вкладышами; красивые и приятные поначалу на ощупь, они годятся, пока сухие, для того чтобы, например, закручивать винты теодолита, но для ремней и завязок это слишком тонкая вещь. Но без них Билл и вовсе пропал бы!
Работая в шерстяных полуварежках, варежках, а когда возможно — и меховых рукавицах поверх них, мы постепенно расстёгиваем пряжки и расстилаем на снегу пол из зелёного брезента. Предполагалось, что он будет служить и парусом, но в этом путешествии его ни разу не удалось поставить.
Лопата и бамбуковые стойки с прикреплённой к ним внутренней палаткой, обросшей льдом, покинули место на верху клади и ждут на снегу своей очереди. Теперь один за другим снимаем спальные мешки и ставим на пол эти твёрдые гробы с выпирающими во все стороны боками, в которых, однако, вся наша жизнь… Теперь один из нас может отвлечься и растереть закоченевшие пальцы. Снимаем кухню, привязанную к ящику с инструментами, и одни её детали ставим на спальные мешки, рядом с примусом, банкой с метиловым спиртом, спичками и т. д., другие оставляем снаружи — их потом наполним снегом. Берём в каждую руку по стойке и растягиваем внутреннюю палатку над биваком. «Порядок? Опускаем!» — командует Билл. Осторожно втыкаем стойки в снег, стараясь не погружать их слишком глубоко. Лёд на внутренней палатке образуется главным образом из-за испарений кухни. Прежде мы пытались его скалывать, но теперь махнули на него рукой.
Маленькое вентиляционное отверстие в верхушке палатки, призванное выпускать пар наружу, накрепко завязано — чтобы не уходило тепло. Затем набрасываем внешнюю палатку, и один из нас уже может приняться за третье из худших за весь день занятий. Первое из них — обживать спальный мешок. Второе, не лучшее, — провести в нём шесть часов (время сна на час уменьшено). И, наконец, упомянутая третья незавидная работа — разжечь примус и поставить ужин вариться.
Дежурный по кухне, сжимая в руке уцелевший от подсвечника металлический остов, с трудом протискивается в узкий рукав, служащий дверью. В замкнутом пространстве палатки кажется намного холоднее, чем снаружи. Он пытается зажечь спичку, пробует три-четыре жестянки, но безрезультатно; отчаявшись, просит достать с саней новую жестянку, ещё не побывавшую в «тепле» палатки, извлекает, наконец, пламя и зажигает свечу, подвешиваемую на проволоке к верху палатки.
Не стану утомлять читателя описанием всех мук, через которые он проходит, пока разжигает примус и развязывает тесёмки мешка с недельным рационом. К этому времени его спутники, скорее всего, уже закрепили надёжно палатку в снегу, обнесли её снежным заслоном, наполнили снегом и передали в палатку котёл, установили термометр под санями и т. д. Всегда находятся ещё какие-нибудь две-три случайные работы, не терпящие отлагательства; но можете не сомневаться: заслышав шипение примуса и заметив проблески света в палатке, каждый старается поскорее свернуть дела и влезть внутрь. Бёрди взамен унесённого ветром поддона приладил жестянку из-под галет, в общем довольно удачно, хотя её приходится постоянно поддерживать, поставив примус на мешок Билла — плоские смёрзшиеся мешки не оставляют на полу свободного места.
