Не стану утомлять читателя описанием всех мук, через которые он проходит, пока разжигает примус и развязывает тесёмки мешка с недельным рационом. К этому времени его спутники, скорее всего, уже закрепили надёжно палатку в снегу, обнесли её снежным заслоном, наполнили снегом и передали в палатку котёл, установили термометр под санями и т. д. Всегда находятся ещё какие-нибудь две-три случайные работы, не терпящие отлагательства; но можете не сомневаться: заслышав шипение примуса и заметив проблески света в палатке, каждый старается поскорее свернуть дела и влезть внутрь. Бёрди взамен унесённого ветром поддона приладил жестянку из-под галет, в общем довольно удачно, хотя её приходится постоянно поддерживать, поставив примус на мешок Билла — плоские смёрзшиеся мешки не оставляют на полу свободного места.
Приготовление пищи длится теперь ещё дольше. Кто-то толчёт галеты, повар кладёт порцию пеммикана во внешний котёл, уже наполовину наполнившийся талой водой. При первой возможности мы стараемся сменить дневную обувь на ночную — носки из верблюжьей шерсти и финнеско. В тусклом свете свечи внимательно осматриваем ноги — нет ли обморожений.
По-моему, проходит не меньше часа, прежде чем мы можем поднести ложку ко рту; за пеммиканом следует горячая вода, в которую макают галеты. На ленч у нас чай и галеты; на завтрак пеммикан, галеты и чай. Скудость рациона объясняется тем, что мы не могли позволить себе роскошь иметь больше трёх мешков с провизией; и с этими-то мы хлебнули горя — завязки у них что проволока. Но и они бледнеют рядом с завязками от двери палатки, которые надо затягивать туго, особенно при сильном ветре. В первые дни мы очень старались перед погрузкой стряхивать с палатки иней, теперь не до того.
Вот до ног доходит тепло от съеденной похлёбки, умножаемое предусмотрительно надетой ещё до ужина сухой обувью. Осторожно растираем отмороженные места. Затем начинаем влезать в спальные мешки.
Мешок Боуэрса точно по нему, хотя, может, чуть маловат для пухового вкладыша. У Бёрди, по-видимому, необычайно большой запас внутреннего тепла: и Билл, и я постоянно обмораживали ноги, Бёрди — ни разу. Спит он, не берусь сказать точно — сколько, но, во всяком случае, намного больше нас, даже в последние дни похода. Когда фактически всю ночь не можешь глаз сомкнуть, слышать его храп — одно удовольствие. На протяжении всего похода он неоднократно выворачивал свой спальник наизнанку и вытряхивал из него снег и ледышки, предохраняясь таким образом от сырости.
Процедура, требующая недюжинной сноровки: вывернуть мешок, причём действуя молниеносно, можно лишь в тот самый миг, как ты из него вылез, иначе он мгновенно заледенеет.
Выходя ночью из палатки, мы опрометью кидались назад, чтобы спальник не успел затвердеть. Впрочем, так бывало, конечно, лишь при самых больших морозах.
Поджечь наши спальные мешки не так-то просто — и мы смело вставляем в них зажжённый примус, чтобы ускорить процесс оттаивания, однако толку мало. На пути туда мы по утрам жгли примус ещё находясь в мешках, вечерами также не гасили его, пока не влезали в них или, в худшем случае, пока не раскрывали клапан мешка. Но сейчас у нас нет керосина для подобных излишеств, только в последние день-два можно так себя побаловать.
Думаю, что даже тяжело больному вряд ли бывает хуже, чем было нам в спальных мешках, в которых мы тряслись от холода до боли в спине. Мало того, на обратном пути за ночь руки в мешках приходили в плачевное состояние: спать приходилось в варежках и полуварежках, из ледяных они превращались в мокрые, соответственно и руки становились, как у прачек, — белые, влажные, все в морщинах. Начинать с такими руками рабочий день — чистое горе. Нам очень хотелось иметь для рук и ног несколько мешков сеннеграсса, обладающего великим достоинством — из него вытряхивается влага; но этого богатства хватило лишь для наших многострадальных ног.
Тяготы обратного пути поблёкли ныне в моей памяти, да и тело моё не реагировало на них так остро, как в начале пути: оно притерпелось к ним и было слишком для этого слабо; полагаю, что то же относится и к моим товарищам. В тот день, когда мы спустились к пингвинам, мне уже было безразлично, упаду я в трещину или нет, а с тех пор на нашу долю выпало немало самых тяжких испытаний. Помню, что мы дремали на ходу и я просыпался, натыкаясь на Бёрди, а он — на меня; Билл, шедший впереди на правах рулевого, умудрялся бодрствовать. Помню, что мы начинали клевать носом, сидя в ожидании обеда в относительно тёплой палатке, с кружкой или примусом в руках. Помню, что спальные мешки настолько оледенели, что им уже не причиняла вреда вода или похлёбка, переливавшаяся через край искалеченного котла во время приготовления пищи. Они пришли в такое состояние, что после утреннего подъёма их никак не удавалось свернуть обычным образом. Мы спешили как можно шире раскрыть мешки, прежде чем мороз намертво их стянет, и, сплющив мешки как можно больше, грузили на сани. Втроём поднимали каждый мешок, смахивающий на плоский гроб, но, пожалуй, намного более жёсткий. Помню также, что, располагаясь на ночлег при температуре всего лишь в -40° [-40 °C], мы совершенно серьёзно предвкушали тёплую ночёвку, а если к утру она падала до -60° [-51 °C], то нам это было ясно без слов. Дневной переход по сравнению с ночным отдыхом казался благом, хотя на самом деле и то, и другое было ужасно. Мы находились на пределе человеческих возможностей, но шли, и шли много, и ни разу я не слышал ни одного слова недовольства, жалобы, упрёка. Дух самопожертвования в партии выдержал самые серьёзные испытания.
Мы всё ближе и ближе к дому; каждый день отмахиваем большой кусок пути. Выдержать, во что бы то ни стало выдержать! Ведь остаётся всего-навсего несколько дней: шесть, пять, четыре… теперь, может быть, даже три, если только не помешает пурга. Наш главный дом вот за этим хребтом, над которым вечно собираются туманы и бушуют ветры, а там, дальше, скала Касл. Завтра, скорее всего, откроется холм Обсервейшн, позади которого стоит аккуратно отделанная хижина экспедиции «Дисковери». Не исключено, что наши товарищи догадаются доставить туда с мыса Эванс несколько сухих спальных мешков. Наши злоключения закончатся у края Барьера, а до него рукой подать. «Сам взвалил себе на шею, так давай теперь терпи», — проносится всё время у меня в голове.
И мы вытерпели. С каким теплом я вспоминаю об этих днях! О том, как подшучивали над шапкой Бёрди. Как напевали мелодии граммофонных записей. С какой искренностью сочувствовали товарищу, отморозившему ноги. Как великодушно улыбались неудачным остротам и подбадривали друг друга грядущим отдыхом в тёплых постелях. Мы не забывали слова «пожалуйста», «благодарю», неукоснительно соблюдали все нормы поведения, которые связывали нас с цивилизацией, а в той обстановке это значило очень много. Когда мы, пошатываясь, ввалились в дом, клянусь, мы ещё сохраняли чувство собственного достоинства. И не теряли самообладания, даже обращаясь к Богу.
Сегодня к вечеру мы, может быть, достигнем мыса Хат; поэтому дольше обычного жжём свечу; не стесняясь, расходуем керосин — этот бачок на один галлон послужил нам верой и правдой, а ведь одно время мы опасались, что керосина и свечей нам не хватит. Утро ужасное: -57° [-49 °C], это при нашем-то теперешнем состоянии! Но ветра нет, и край Барьера должен быть близко. Поверхность становится твёрже, попадается несколько борозд, выеденных ветром, кое-где верхняя корка льда отстала и задирается вверх. Сани пошли резвее — мы всегда подозревали, что где-то здесь Барьер снижается. Под ногами твёрдый снег, в буграх, мы шагаем как бы по перевёрнутым большим мискам, скользя на них, но зато ноги, не вязнущие в рыхлом снегу, отогреваются. Вдруг впереди сквозь завесу мрака пробиваются отблески света. Край Барьера — мы спасены!
Спускаем сани по снегу на морской лёд и попадаем в тот же нисходящий поток холодного воздуха, в котором пять недель назад пострадали мои руки. Миновав его, ставим лагерь и едим; температура уже поднялась до -43° [-42 °C].
Огибая на последних трёх милях мыс Армитедж, прямо чувствуем, как теплеет. Втаскиваем сани на припай; откапываем из-под снега дверь старой хижины. Внутри, кажется, довольно тепло.
По мнению Билла, когда мы придём на мыс Эванс — то есть завтра вечером! — нам не следует ночевать в тёплом помещении. Надо постепенно акклиматизироваться, день или два провести с этой целью в палатке около дома или в пристройке к нему. Но я уверен — в глубине души у нас таких намерений никогда не было. Кратковременное пребывание на мысе Хат также не склоняет- к подобному аскетизму. В доме всё как было, когда мы отсюда уходили, — ни спальников, ни сахара никто не прислал, но зато сколько угодно керосина.
Ставим прямо в комнате сухую палатку, оставшуюся от похода по устройству складов, разжигаем два примуса, садимся, сонные, на спальные мешки и пьём какао, без сахара, но настолько крепкое, что на следующий день на него и смотреть не хочется. Совершенно счастливые, задрёмываем после каждого глотка. Так проходит несколько часов, и мы уже подумываем о том, как бы провести остаток ночи вне спальников, но не решаемся: для этого кто-нибудь должен следить за горящим примусом — без него мы можем обморозиться, — а ни один не уверен, что сумеет бодрствовать. Билл и я затягиваем песню. Наконец уже в полночь залезаем в мешки, но выдерживаем в них недолго: в 3 часа ночи без всякого сожаления покидаем их и уже собираемся тронуться в Путь, как вдруг слышим завывание ветра. Это не предвещает ничего хорошего, мы забираемся снова в палатку и дремлем, дремлем… В 9.30 ветер стихает, в 11 мы выходим. Нас поражает яркий свет. Только на следующий год я понял, что слабый сумеречный свет, появляющийся во второй половине зимы, нам в походе заслоняли горы, под которыми мы шли. Сейчас, когда между нами и северным краем горизонта, за которым скрывается солнце, нет никаких преград, мы впервые за много месяцев ясно всё видим и с удовольствием любуемся красивыми волнистыми облаками.
