В тот день Энни, как и обычно, объявила, что собьет выстрелом пепел с сигары у любого из публики. «Дамы и господа, есть ли среди вас желающие подержать сигару?» — спрашивала она, хотя в действительности вовсе не рассчитывала на добровольцев из зрителей и вызывала их только для смеха.
Всякий раз, когда исполнялся этот трюк, вперед выступал ее муж и партнер — Фрэнк Батлер.
Но на сей раз, едва Энни успела сделать свое объявление, как на арене появился не кто иной, как лично покинувший для этого королевскую ложу молодой император. Энни была ошеломлена и напугана, хотя ничем не выдала своей растерянности, дабы не потерять лицо.
Она отошла на обычную дистанцию, а Вильгельм, красуясь перед публикой, раскурил сигару. Несколько германских полицейских, до которых внезапно дошло, что это вовсе не шутка, попытались занять его место, но Его Наивысочайшее Величество отослал их прочь. Исходя потом под ковбойским нарядом из оленей кожи и отчаянно жалея о том, что выпила на ночь больше виски, чем обычно, Энни подняла кольт, нажала курок и сбила пепел с сигары Вильгельма.
А ведь стоило мастерице меткой стрельбы из Цинциннати вместо сигары угодить кайзеру в лоб, как с исторической сцены исчез бы один из самых честолюбивых и склонных к насилию правителей в Европе — и Германия не стала бы проводить ту агрессивную политику, которая спустя четверть века привела к Первой Мировой войне[259].
Впоследствии Энни, судя по всему, осознала свою ошибку. После начала Первой Мировой войны она послала кайзеру письмо с просьбой разрешить ей повторить выстрел. Он не ответил.
Денис Э. Шоуолтер
Примирение от отчаяния
Денис Э. Шоуолтер является профессором истории в Колорадо-колледж и президентом Военно-исторического общества.
Первую Мировую войну все чаще признают событием, определившим облик двадцатого столетия — с его тотальными войнами, геноцидом и оружием массового поражения. Но что могло бы воспоследовать за прекращением войны через несколько месяцев после начала — чего в то время ожидали буквально все?
К столь быстрому решению вполне могли бы прийти на Западе, единственно возможном театре массированных военных действий промышленной эпохи. Наиболее правдоподобный сценарий предполагает еще большую, чем в реальности, агрессивность на всех уровнях командования французской и германской армий. К концу 1914 года число жертв со стороны Франции приблизилось к миллиону; примерно три четверти миллиона потеряла за то же время Германия. Это был высочайший уровень потерь за всю войну. Что, если бы генералы и полковые командиры в Приграничном сражении и битве на реке Марне гнали своих солдат в бой еще более ожесточенно? Что, если бы немцы проявили большее стремление отдавать жизни за землю на Ипрском выступе?
Результат полностью соответствовал бы существующим наступательным доктринам. Были бы достигнуты определенные тактические успехи: скажем, более поспешное отступление немцев от Марны или захват Ипра в последнем, отчаянном броске. Однако победителям оказалось бы нелегко воспользоваться плодами своих побед. Атаки такой интенсивности непременно должны были истощить и без того ограниченные резервы снабжения до такой степени, что командованию приходилось бы все больше и больше полагаться на уменьшавшуюся численность и сходившую на нет храбрость личного состава. Непосредственным и немедленным следствием такого подхода должен был стать 20 — 25% рост потерь. Системы управления — и прежде всего медицинская служба, не выдержали бы подобного напряжения, что вылилось бы в кризис всех структур, делающих армию единым целым: службы связи, продовольственного и вещевого снабжения, а также в нарастающую деморализацию как на передовой, так и в тылу. Безвыходная ситуация на фронте и революционная драма — это как раз то, чего опасались перед войной власть имущие. Теперь, столкнувшись с этим на практике, представители воюющих сторон вполне бы могли от отчаяния пойти на переговоры о перемирии.
Кто провозгласил бы себя «победителем», не имело значения. Великие державы Европы начали Первую Мировую, исходя из негативных, а не позитивных соображений. В 1914 году даже развязавшее войну правительство Германии плохо представляло себе, чего, собственно, хочет этим добиться. Масштабы разрушений и порожденная войной дезорганизация, грозившая привести к настоящему апокалипсису, вполне вероятно, могли способствовать распространению во всех социальных слоях обновленного взгляда на Европу как на сообщество, с пониманием того, что этому сообществу необходима стабильность. Доминирующие региональные державы не допустили бы повторения Балканского кризиса 1911 — 1914 годов.
Всем, а в первую очередь Германии и России, пришлось бы наводить порядок у себя дома. Во Втором рейхе падение престижа кайзера и армии могло повлечь за собой утверждение подлинно парламентского правления. Не обескровленная за 1915—1916 годы Россия имела бы возможность продолжить политическое и экономическое развитие по наметившемуся до войны пути.
Что же до Владимира Ленина, то при реализации этой альтернативы он умер бы в эмиграции, в Швейцарии. Адольф Гитлер стал бы своим человеком в богемных кругах Мюнхена. Пикассо никогда не создал бы «Гернику», а Альберт Эйнштейн прожил бы долгую и плодотворную жизнь, войдя в историю как великий физик и филантроп. В этой спокойной, сытой и благополучной Европе молодежь порой сетовала бы на однообразие и скуку, но, пока не истерлась память о «Шестимесячной войне» 1914 — 1915 годов, люди постарше не переставали бы благодарить Бога и судьбу за то, что им не приходится больше жить в столь «интересное» время.
Комментарии к пятой части
Этот Петя может вскачьКритикнуть всемирный матч:«Я считаю — оба плохи:Капабланка и Алехин.Оба-два, в игре юля,Охраняли короля.Я скажу вам так: Не мешкая,монархизмы Ешьте пешками!»(В. Маяковский)
«Мировой кризис» 1914 — 1918 годов занимает особое место в истории человечества. Историография событий Великой войны насчитывает сотни томов. Узловые точки войны и, в частности, перипетии решающей кампании 1914 года на Западном фронте исследованы поколениями комментаторов, среди которых следует назвать Новицкого, Галактионова, Людендорфа, Фанкельгайма, Гренера, Манштейна. Динамика шлиффеновского маневра, все его варианты и подварианты, изучены буквально с часами в руках.
На этом фоне рассуждения Роберта Коули вызывают легкое недоумение. Возможно, автор и является признанным знатоком Первой Мировой войны — но при чтении его «альтернативных историй» возникает ощущение, что из всего корпуса материалов, созданных за восемьдесят последующих лет, Коули прочел только одну (правда превосходную!) работу — научно-художественный роман Барбары Такман «Августовские пушки»[260]. Конечно, не приходится рассчитывать, что американский автор будет знаком с исследованием М. Галактионова — но мы вправе ожидать, что человек, рискнувший предложить альтернативную версию Марнской битвы, читал хотя бы основополагающий труд Тренера.
В результате реконструкции Коули, даже в тех местах, где автор ограничивается чисто военными вопросами, выглядят школьными экзерсисами. Что же касается социально-политического анализа... «Если бы Остап знал, что он играет такой сложный дебют и сталкивается со столь испытанной защитой, он крайне бы удивился. Дело в том, что великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни». Мы не будем заниматься здесь подробным разбором предложенной Робертом Коули альтернативы (это заняло бы слишком много времени), а отсылаем читателя хотя бы к работам, перечисленным в приложенной здесь библиографии.
Впрочем, удивительная неосведомленность дипломированных американских историков касается не только 1914 года, но и всего комплекса событий, связанных с возникновением Великой Войны. А ведь эти события были предсказаны и даже проанализированы еще на исходе XIX века. И вовсе не франко-прусская война вызвала рождение Второго рейха — напротив, появление единого германского государства потребовало этой войны, как средства окончательно закрепить объединение немецких земель в единую структуру. И если бы реакция Луи Бонапарта на «Эмскую депешу» не была столь бурной, Бисмарк нашел бы другой способ добиться своих целей.
Вильгельм Второй тоже мог погибнуть гораздо раньше 1889 года — у него были все шансы умереть при родах. В этом случае престол, вероятнее всего, занял бы Генрих Прусский. В 1889 году уже был рожден кронпринц Вильгельм — достигнув совершеннолетия, этот весьма незаурядный военачальник стал бы императором. А в целом ничего бы не изменилось: посеяв национальную привычку, пожнешь национальный характер. Магический характер Германской империи был задан заранее (вспомним немецких романтиков начала XIX века!), а это, вкупе с расстановкой сил на европейской арене, делало ее войну с Западом неизбежной. Смерть кайзера могла оказать влияние лишь на ход и финал этой войны — и, возможно, на изначальную расстановку сил: вспомним, что отправленный кайзером в 1890 году в отставку Бисмарк был твердым сторонником союза с Россией...
