все сварщики, от его блеска, тело мое горело, как у всех сварщиков, поскольку если сварка идет на потолке, то на человека сыплются искры, прожигающие одежду и тело до костей. Люди там травились годами. Мастер мог отправить человека на дно корабля в любой момент, особенно если имел на него зуб. Целые годы я оставался молодым сварщиком и должен был лазить по этому дну <…> просто потому, что старшего товарища, который имел более крепкую позицию, нельзя было так легко туда столкнуть. Приходилось работать годами ради более высокой квалификации, чтобы появилась возможность застолбить за собой у мастера лучшую работу. Но не через повышение квалификации, а каким-то иным способом. Например, при помощи бутылки, какой-нибудь халтуры <…> Лишь бы снова не лезть на дно, не травиться, не гореть <…> Пневмокониоз не признавали болезнью. А ведь любой из нас после восьми часов работы выходил, как говорится, с рудником в носу. Если восемь часов вдыхать этот дым, он будет влиять на легкие. Но пневмокониоз не признавали профессиональной болезнью <…>»[777]. Рабочие, помнившие времена Берута, негодовали: «Раньше я не мог критиковать министра или правительство, зато мог критиковать директора или мастера. Теперь я могу критиковать правительство или министра, но за критику директора или мастера меня могут уволить»[778].
В таких условиях договор с ФРГ, согласно которому Бонн наконец-то признал западную польскую границу, показался власть имущим подарком судьбы. Немецкие реваншисты проиграли! Да за такое народ примет любую непопулярную реформу! Гомулка был так воодушевлен встречей с Брандтом, что решил не откладывать повышения цен и сделал это уже 13 декабря 1970 года, через пять дней после подписания договора. Против мнения первого секретаря никто не высказался, кроме министра иностранных дел Стефана Ендрыховского (до 1968 года председателя Комиссии по планированию при Совмине), который на заседании Политбюро пустился в дебаты с Гомулкой относительно марксистского понятия чистого производства, прибыли, средств производства, органического состава капитала и т. д. Выведенный из себя лидер партии пригрозил оппоненту, что больше не будет давать ему работ Маркса по экономике[779]. Однако напористость Гомулки сыграла с ним злую шутку. Он не учел, что приближалось Рождество – время больших покупок, – а значит, люди остро нуждались в деньгах.
13 декабря было воскресенье. А в понедельник на улицы прибрежных городов выплеснулись манифестации работников верфей. Особенно горячо было в Гданьске, где завязались бои с милицией. «Толпа была очень агрессивная, – констатировал заместитель министра внутренних дел Тадеуш Петшак. – Хотел бы подчеркнуть, что во время мартовских выступлений или других событий мы не наблюдали такой агрессии и такой ненависти»[780]. Ему вторил советский генконсул в Гданьске: «После 23:00 наши товарищи прошли от центра до Вжеща (район города. – В. В.), на улицах, кроме патрулей, никого не было. Стояла тишина. Догорали машины и отдельные газетные киоски, на улицах масса камней и много следов крови, а местами целые лужи»[781]. Руководство страны отрезало районы, охваченные беспорядками, от связи и перебросило туда дополнительные силы милиции. Затем в Гданьск, Гдыню и Щецин вошли армейские части. Это не помогло: в Гданьске сожгли два бэтээра, протестующие штурмовали парткомы и отделы милиции. Советский генконсул информировал: «Поскольку шел дождь и гранаты со слезоточивым газом слабо действовали, то стали с вертолетов бросать более крупного калибра»[782]. Уже 15 декабря среди требований манифестантов появился лозунг исключить членов ПОРП из состава профсоюзных органов на предприятиях. На третий день волнений в Гданьске появился президиум совета делегатов рабочих верфей, куда вошел 27-летний электрик Лех Валенса. Выступления к тому времени распространились на Эльблонг и Слупск.
Тем временем важные события происходили в Москве. В первой половине дня 16 декабря прошла встреча польского посла в СССР Яна Птасиньского с ответственным за международные дела секретарем ЦК КПСС Константином Катушевым. Последний среди прочего спросил Птасиньского, что тот думает о Гереке. Посол ясно дал понять, что перемены в верхах назрели, что в экономике сложилась удручающая ситуация и что «рабочий класс давно выражает недовольство», а партийный актив теряет доверие к руководству партии и государства, но Герек не является тем человеком, который может разрешить кризис («не по Сеньке шапка»). В своих воспоминаниях Птасиньский утверждал, будто в польской верхушке ни для кого не было секретом благоволение, которое советское руководство испытывало к Гереку. В разговоре с Катушевым посол, по его утверждению, поддержал кандидатуру катовицкого «вождя» на место премьера (упомянув, впрочем, и Мочара), но, как видно, не очень хотел видеть его в качестве первого секретаря ЦК. Это не удивительно, если учесть, что Птасиньский всегда входил в число приверженцев Мочара[783]. В тот же день, как вспоминал ответственный за польские дела секретарь ЦК Петр Костиков, КГБ получил из Варшавы «сигнал» о том, что у Мочара есть концепция разрешения кризиса путем отстранения от власти по состоянию здоровья Гомулки при формальном сохранении за ним поста первого секретаря. Концепция эта якобы уже была согласована с Гомулкой. Однако вместо поддержки лидера «партизан» КГБ извлек на свет божий «дело Мочара», составленное его противниками. Дело это немедленно раздали заинтересованным лицам из советского руководства[784]. Вечером 16 декабря польский представитель в Совете экономической взаимопомощи Петр Ярошевич встретился с Косыгиным. Как вспоминал Ярошевич много лет спустя, советский премьер заявил, что за событиями в Польше видна рука провокаторов, а Гомулка, к сожалению, не в состоянии справиться с ситуацией. Однако Мочар тоже не подходит на роль первого секретаря, так как он двуличный человек и антисемит с диктаторскими замашками. Косыгин также отверг мысль о «братской помощи» со стороны советской армии: «<…> Не рассчитывайте на интервенцию. Вы должны сами взять ситуацию под контроль. Не будет никакой военной интервенции СССР в Польше. Мы по сей день не вылезли из политических и экономических проблем в отношениях с Западом после интервенции в Чехословакии. Мы подорвали собственный авторитет и авторитет всех компартий в Европе <…> Нельзя каждые два года устраивать на мировой арене подобные зрелища». На следующий день Ярошевич улетел в Польшу. Вероятно, тогда же Гереку было передано мнение «советских товарищей»[785].
17 декабря вошло в историю страны как «черный четверг». Рано утром гдыньские судостроители прибыли к верфи им. Парижской коммуны, однако военно-милицейский кордон отказался пропустить их. В мегафоны объявили, чтобы рабочие расходились по домам, но никто не подчинился, так как днем раньше глава местной парторганизации Станислав Коцёлек уговаривал всех вернуться на работу. Поэтому толпа, состоявшая примерно из 3000 человек, попыталась силой пробиться на
