— Мое имя, конечно. Я — Филипп де Коммин, сешеналь Пуату.
— Изменник роди… — вырвалось у меня, и я осекся по призывному знаку Вийона.
— Меня называли по-разному, — сказал человек в красном, совершенно не оскорбившись. — Но существует много причин поменять стороны — плохие и хорошие, бесчестные и почетные. Я делал это, потому что влияние «чистых» на короля Людовика мне показалось более многообещающим, чем дальнейшая служба у Карла Смелого. История подтвердила это.
— «Чистых»? — мой испытывающий взгляд заметался между сенешалем и Вийоном.
— Брат Филипп один из наших, — объяснил мой отец. — До нынешней ночи я не знал этого.
— Возможно, «чистым» следует расширить связь между их отдельными общинами, — пробормотал я.
— Чтобы нас было еще легче обнаружить и уничтожить! — возразил Леонардо.
Я признал свою глупость и смущенно обратился к шотландцу.
— Вы тоже?
Дорвард покачал головой:
— Я — человек войны и охоты, а не веры. Скажем, мои симпатии лежат на стороне сенешаля и короля, а не подлого убийцы, — он рассказал о кровавой встрече в лесу и добавил:
— Я не знаю парней. Вероятно, дреговиты отобрали отпетых негодяев, возможно — экошеров.
Колетта выдвинулась вперед и посмотрела с умоляющим взглядом на Коммина:
— Мессир, вы что-нибудь знаете о моем отце, Марке Сенене?
Он покачал головой, и со вздохом отчаяния Колетта опустилась на скамейку. Она спрятала лицо в руках, но и теперь она не плакала.
С какой бы охотой я утешил ее, но я не знал утешения. И существовали неотложные вопросы, которые надо было уточнить.
— Вы как кажется, рассчитывали на нападение, — сказал я, обращаясь к Коммину и Дорварду. — Но как вам это удалось, сенешаль, выдать себя за Людовика?
— Совершенно просто, я получил его одобрение. Потому что я — его брат.
— Как?
— Не его единоутробный брат, а брат духа и души. Я миньон Людовика. Вы знаете, что это значит?
— Его доверенное лицо.
— Более чем. Я знаю, как думает король, говорит, двигается, держится. Когда два года назад Людовик так тяжело болел, что он на время потерял речь, мне пришлось лежать в его кровати, стать его ртом, говоря за него. И поэтому я — Людовик, если он должен отправиться на опасную миссию. Как в эту ночь, во время которой я опасался нападения и оказался прав.
Я обернулся к шотландцу:
— И вы, граф, тоже относитесь к гвардии миньона? — Дорвард рассмеялся от всего сердца:
— Обозначение ново для меня, но, во всяком случае, оно попало в самую точку. Мои спутники снаружи и я прежде несли нашу службу королю в шотландской гвардии. Между тем, мы были награждены титулами и леном и отпущены на покой, но если сенешаль нас созывает, мы на его стороне.
Я спросил себя, что за героические подвиги в молодости должен был совершить этот шотландец, если он в лучшем возрасте для мужчины уже пребывает на покое.
Коммин посмотрел на него.
— Граф Круа — самый верный, смелый и ловкий из всех. Поэтому я послал его в Париж, где случилось, что он сумел уже помочь юному господину. Его собственная миссия — сообщить мне о событиях в столице и охранять короля, который самым легкомысленным образом слушает этого пройдоху Куактье.
— Куактье и король были у отца Клода Фролло, — сказал я.
— Я знаю, — сенешаль кивнул. — Брат Вийон рассказал мне. И все выглядит так, что Куактье — великий магистр дреговитов, хотя я не уверен.
— Кем же еще должен он быть? — спросил я.
— Возможно, другой из круга королевских советников. Вы подсматривали за великим магистром, мэтр Сове, возможно, вы снова узнаете его. Поэтому вы должны утром быть в замке, когда я буду сообщать Людовику и его советникам о нападении.
— Мне нужно идти в замок, в эту крепость? Как же я туда попаду?
Коммин спокойно посмотрел на меня.
— Святой человек, которого Людовик просил прибыть из Калабрии[67], поможет нам. Людовик ожидает от отшельника облегчения его болезни возраста и продления своей угасающей жизни. Святой действительно невероятно свят. Он отклоняет подарки, спит стоя и строго постится, при этом не ест ни мяса, ни рыбы, ни молока, ни сыра, ни масла, ни яиц.
— Как вредно для здоровья! — не удержался я.
— Действительно, — кивнул, соглашаясь, Коммин и продолжил свою речь. — Но нам это поможет. Чтобы доставить святому человеку радость, Людовик велит регулярно приносить в замок овощи и коренья. Назавтра выпала следующая поставка. И Вы, Арман, будете ее сопровождать.
Мысль о строжайшей охране замка заставила меня испугаться, и я вздохнул:
— Если это только пойдет на пользу!
Сенешаль улыбнулся, как тот, кто хочет подбодрить другого, невзирая на собственные сомнения:
— Это предоставьте моим заботам, мой спаситель.
В «благодарность» за то, что я спас его жизнь, Филипп де Коммин подвергал опасности мою жизнь. Так думал я, когда маленькая колонна фургонов покинула защиту леса и направилась через пустынное пространство к гнезду Всемирного Паука. Ночью план сенешаля звучал очень просто. Теперь, в разгоряченном свете дневного солнца, льющегося на крепость Людовика, я показался себе мухой, которую отец Фролло бросил в сети паука.
Три фургона шли из Тура, куда корабли привезли питание для набожного отшельника. В деревне Плесси, которая все еще не отошла от Вальпургиевой ночи, я сел на среднюю повозку, словно относился к возчикам. Теперь я взглянул на укрепления и понадеялся, что охрана не раскроет мой розыгрыш. Король не должен узнать, что его миньон — «чистый», еретик. Если Всемирный Паук понял бы это, он предал бы огню костра даже своего брата духа и тела.
И потом, для всякого отступления было слишком поздно. Фуры катили с глухим грохотом по подъемному мосту перед внешней стеной, чтобы остановиться перед воротами. Несущий караул солдат отделился от рядов своего вооруженного до зубов отряда, чтобы спросить пароль. Сопровождающие колонну были завербованы доверенными лицами Коммина, и я очень надеялся, что его доверие людям оправдается.
— В свете солнца проходит то, что не уходит при свете короля, — ответил один из двоих мужчин на первой фуре, и караульный кивнул. По его знаку подошли пикинеры и обыскали ящики фур, чтобы удостовериться — между коробами и мешками с лимонами, сладкими яблоками, грушами, персиками, арбузами и пастернаком никто не спрятался. В это время караульный велел нам сойти, и шотландские гвардейцы обыскали нас на предмет оружия.
Наконец, поступил желанный приказ командующего стражей: мы можем снова взобраться на повозки. Ворота открыли. Через второй подъемный мост и через другие ворота мы попали во двор замка, где над нашими головами угрожающе поднялись вращающиеся железные башни. Мне пришлось по-настоящему преодолеть себя, чтобы вскочить с козел и помочь при разгрузке. Мысль, что стрелки в железных башнях скрупулезно наблюдают за каждым моим движением, похоже, заставляла меня дрожать. Тот, кто примет меня за труса, никогда не был в гнезде Всемирного Паука.
Я потащил мешок пастернака в помещение склада, как вдруг Квентин Дорвард предстал передо мной в одежде придворного из блестящей парчи.
— Пойдемте, мэтр Сове. Переговоры тайного совета короны сейчас начнутся.
Так уверенно, как он шел вчера по лесу со мной и Колеттой, Дорвард провел меня теперь потайными ходами замка к маленькой галерее. Позади ее деревянной балюстрады мы присели. Через щели в балюстраде можно было разглядеть помещение под хорами. Оно было небольшим, без украшений, даже совсем скромным для зала в замке короля, как я представлял его себе. Единственным предметом, который, по крайней мере, выглядел по-королевски, был украшенный искусной резьбой изящный стол. Он был уставлен сверкающими золотом и серебром сосудами. Стол стоял рядом с простым столом побольше, который был накрыт на пять персон. Далее мне бросилось в глаза, что в помещении не было ни одного окна. Снаружи ярко светило солнце, здесь же, внутри, сиял только свет ламп.
Один за другим пятеро мужчин вошли в помещение и сели за стол. Трое из них встречались мне: Филипп де Коммин, мэтр Жак Куактье и «кум Туранжо» — король. Он был одет так же просто, как и во время своего визита в Нотр-Дам, ничто не выдавало королевское достоинство. Двое остальных должны были оказаться Оливье Ле-Дэном и Тристаном л'Эрмитом.
Последнего я, похоже, видел за ремеслом палача. Его крепкое телосложение производило еще большее впечатление, хотя он был только среднего роста. Его взгляд был действительно испытующим, пронизывающим, как это описывал Вийон. Только этот взгляд редко можно было испытать на себе, потому что королевский прокурор предпочитал смотреть вниз. Словно бы он боялся, что его глаза могут встретиться с упрекающими взглядами многих несчастных, которым по его указанию отрубили голову или разбили затылок.
Взгляд брадобрея был напротив чистой радостью, и я не мог себе представить, почему именно его называют «le diable». Он походил ростом и осанкой на Дорварда, и его победоносная улыбка играла на соразмерных чертах лица.
