Клим напряженно пытался сообразить, что крылось за словами капитана.
— Но вы меня-то поймите, товарищ Бугров, — заспешил капитан, перехватив его неопределенный кивок.— Вы себя на мое место поставьте: ведь факты, факты налицо? Куда от них денешься? Они требуют объяснений! — он развел руками, как бы подсмеиваясь над самим собой, а заодно приглашая посмеяться и Клима. — И как же тут догадаться сразу, что все это — лишь игра, увлекательная, заманчивая, но все-таки игра! Да вы поближе, поближе присядьте, товарищ Бугров, вот вам и перо. Подпись внизу, на каждой странице... В нашем деле приходится докапываться до самой сути, иначе нельзя — мало ли какие встречаются люди!.. Иной помалкивает, а загляни в него — и такая там гниль, такое... А случается наоборот: и шум, и гром, и пыль столбом, кажется, тут-то и есть над чем поразмыслить, а увидишь человека — и поймешь: наш он, советский человек, только молод, поиграть ему хочется, потому что слишком уж беззаботная у него молодость. Вот он и начинает со скуки выдумывать себе забавы...
Клим слушал его рассеянно, просматривая чисто, без помарок переписанные протоколы вчерашнего допроса. Здесь все было правильно, ответы излагались точно — во всяком случае, насколько мог он теперь припомнить,— он ставил свою подпись внизу каждого листа. Но какая-то едва уловимая фальшь сквозила во всем, что он читал. Он долго не мог понять, в чем дело, пока не наткнулся на фразу: «Мы хотели в пьесе высмеять некоторых учеников нашего класса»... Все правильно, правильно, но ведь получается, как будто они в самом деле... затеяли просто игру, как будто... всю кашу они заварили только для того, чтобы отомстить Белугину и высмеять Михеева... Он вслушался в то, о чем говорил теперь капитан: игра... Он столько раз варьировал это слово, что сомнения быть не могло: он всерьез принимал их за эдаких шалунишек с фантазией, возбужденной книжками!
И — наконец, в заключение допроса: «...все мои ошибки явились результатом необдуманности, легкомыслия, политической незрелости...»
— Мы не играли, товарищ капитан, — сказал Клим, — мы боролись!
Лицо капитана озарила добродушнейшая из улыбок.
— Как же вы не играли, товарищ Бугров? Самым настоящим образом играли, теперь-то вам это должно быть ясно...
— Во что играли?
— Да хоть в героев, например. Вам ведь обязательно хотелось стать героями. Не так? Обязательно героями! Вот вы и создали себе такую обстановку, чтобы разыграть эту роль. И ну подражать — и Корчагину, и Кампанелле... А что там в конце-концов получится, к чему ваша игра приведет — это вас интересовало меньше всего...
— Но мы боролись, товарищ капитан! Все равно — мы боролись!
Капитан испуганно приложил палец к губам:
— Тс-ссс... Вы очень любите это слово... Боролись! Мы боролись! — и снова засмеялся, жмуря светло-голубые глазки.— И еще одно слово вы очень любите: революция!.. Революция Духа! Слова, прекрасные, звонкие слова! Но — слова, слова, товарищ Бугров,— только слова, только словами вы играете, товарищ Бугров. Только! Ведь вы посмотрите, оглядитесь вокруг, вы же умный человек, товарищ Бугров, хотя еще и так молоды, очень молоды... Вы оглядитесь вокруг: огромная страна, живут в ней двести миллионов... Они не на словах — заметьте это, товарищ Бугров,— не на словах, а на деле совершили первыми в мире социалистический переворот, они отстояли его в гражданской войне, они разбили фашизм в Отечественной... Они проливали кровь и отдавали свои жизни во имя пути, по которому теперь идут. Путь этот нелегкий, нам мешают и внешние враги, и кое-какие наши внутренние трудности — вы видите, в магазинах очереди за мясом, за мукой, за мануфактурой... Но этот громадный народ терпеливо, героически борется за свое будущее — не на словах, опять-таки заметьте, товарищ Бугров. Мы уже почти восстановили города, разрушенные войной, мы начали строительство грандиозных гидростанций на Волге, мы приняли план преобразования природы. Пройдет немного лет, и наша страна будет самой богатой на земле! Народ занят споим делом — огромным, всемирным историческим делом, — и вдруг несколько мальчиков и девочек, которые ничего не знают, кроме книжек,— и не так-то уж много вы прочли их, Бугров, просто не успели, не могли еще успеть! — ничего не видели, кроме своей школы,— эти самые мальчики и девочки берут на себя роль чуть ли не вождей революции! Частные недостатки... Да кто же говорит, что у нас все хорошо! И пережитки в сознании у нас есть, еще надо их искоренять, надо, я ведь не против, я за, товарищ Бугров! Но эти пережитки, эти частные недостатки преувеличиваются вами до гигантских размеров, они заслоняют все остальное, вы хотите поднять против них двести миллионов — вы, несколько мальчиков, и девочек... Из несправедливости, допущенной учителем, — есть и такие учителя, я вам верю! — вы делаете мировую катастрофу; из того, что вам встретились два-три шкурника и лгуна, вы делаете вывод, что нужно немедленно снарядить дивизии борцов с мещанством!.. Ну, разве это не игра, не детская игра?.. Пока дети еще играют, им кажется, они заняты важнейшей работой. Но потом они отбрасывают свои формочки: им стало понятно, куличики — из песка, игра — это игра. Хлеб пекут не так быстро. Прежде, чем испечь, надо посеять, собрать, перемолоть, заквасить тесто! Вы серьезный и умный человек, товарищ Бугров, я не думаю, чтобы вы этого не понимали!
Да, да, кто же я такой, чтобы учить других? — думал Клим, слушая капитана. — Люди счастливы... и без меня. А я... Я такой же, как другие, ничем не лучше, а даже хуже, потому что еще ничем не доказал... А они доказали... Делали революцию, строили, защищали... Ведь это главное, это, а не то, о чем мы говорим...
Перед его глазами мелькнули старики с бронзовыми капитанскими лицами, женщина с ребенком, цветы, трепетавшие под упругой струей; бившей из шланга... И небо с золотистым облачком, которое неподвижно висело в бездонной голубизне, словно в избытке счастья... Вот она, жизнь! Жизнь — огромная, прекрасная жизнь, из которой он отобрал и взвалил себе на плечи, как вериги, только мрачное, темное, мерзкое... Зачем?..
Все это было лишь отзвуком его собственных мыслей — тех, которые возникли на улице. Да, игра, мальчики и девочки собрались впятером и составляют никому не нужные планы... Буря в стакане воды... А небо так высоко и прозрачно!
«Я понял вас, понял!» — хотелось крикнуть ему капитану, а тот продолжал говорить, хотя все уже было сказано. Голос его, звучавший как бы издалека, пробивался сквозь толщу мыслей, которые нахлынули на Клима и в которых он спешил разобраться.
— Книжки, все по книжкам... Герои, рыцари без страха и упрека, товарищ Бугров, хорошо, если так... А если в жизни получается наоборот? Если одни прут по ней на виду у всех прямо на постамент, приготовленный историей... А другие... Другие — они, может быть, ничуть не хуже, товарищ Бугров, да живут они не напоказ, не для истории... И жертвуют не жизнью — таких сколько угодно — а, скажем, совестью? Если им — во имя, как вы говорите, революции, приходится идти, скажем, на подлость. Как тогда? Переступить через все... Через себя самого! Тогда как? Кто им, таким вот, памятник поставит? Где там! Собственные дети назовут их прокаженными и отойдут, не оглянувшись даже... А ведь они... Они тоже, может быть, достойны стоять рядом с теми героями! Потому что отдали все, всем пожертвовали, даже совестью!
Капитан пристально смотрел на Клима, но ответа казалось, не ждал. Он говорил, как будто находился один в пустой комнате, и столько тоски и чего-то еще, пугающего, непонятного Климу, было в его голосе, что Клим наконец решился перебить его.
— Но как же так, товарищ капитан, — пытаясь разобраться в смутном смысле его слов, заговорил Клим, — как же так: пожертвовать совестью? Разве что нужно... Если человек предан революции?.. Наоборот, революция — это и есть совесть!
Ему хотелось чем-то подбодрить капитана, пробудить, растолкать — тот говорил, будто во сне.
— Разве нужно?...— задумчиво повторил капитан, всё так же, издалека, сквозь плотную пелену тумана глядя на Клима. — А как по-вашему назвать... Вы читали, наверное, вы помните... Есть такая притча — как судили десятерых преступников... Один из них был честный, ни в чем не повинный, а который из десяти — неизвестно... А девять остальных — очень опасные, преступники, очень! Отпускать их никак нельзя. Но ведь и казнить всех десятерых — значит, одним честным пожертвовать... Как быть? Как бы вы поступили, товарищ Бугров? Одного ведь этого казнить — значит, казнить и свою совесть, все в себе казнить, а отпустить... нельзя!..
Губы его кривились в странной усмешке, а голубые глаза были по-прежнему холодны и пронзительно вглядывались, всасывались в Клима, как будто им мало было того, что он скажет, и они хотели проникнуть в самый сокровенный уголок его души...
— Да что же тут такого, товарищ капитан? — Клим ни на секунду не задумался.— Если эти девять контрреволюционеры — значит, дело простое: надо расстрелять.
