с потрохами!
— Трутневое молочко… Это природный гормональный препарат. Рауль принимал его регулярно… я сама установила норму. Это могло спровоцировать то, что случилось. И еще я приучила его к частым тёплым и даже горячим ваннам… И может, если бы я раньше…
— Что — вы?! Взрезали бы его, чтобы заботливо полюбопытствовать — а вдруг сможете помочь? Смогли бы сделать это на фоне прекрасного самочувствия? Да и кто бы вам разрешил, Мари? Только не он! А молочко принимал и Андрэ, насколько я знаю.
— Да, мсье, — согласился тот, — и чувствую себя прекрасно. Как мужчина тоже.
— Шарль-Александр де Вюртемберг — отец Рауля, умер от такой же болезни, но в более преклонном возрасте. Это просто наследственность, Мари. Хотя и то ранение тоже как-то могло сказаться. На сроках?
— Маловероятно… хотя влияние травм в генезе опухолей полностью не исключают. Накопление рубцов…
— Так значит — и я…? — потерянно перебил меня сын.
— Вы — нет, виконт, — отрезал доктор, — вы сутью своей природы пошли в материнский род, а такие болезни передаются только по отцовской линии.
Я выдохнула, понимая почему он хотел разговора наедине. И благодарна была, что эту ложь Дешам взял на себя.
— Но, безусловно, — продолжал доктор, — вам нужно быть настороже — стараться не застудить нижнюю часть тела и избегать неразборчивых любовных связей.
— Благодарю, мсье… — бормотал, розовея, сын: — Отец объяснял мне природу телесной любви и опасности её тоже.
Я выдохнула… и хлынули слезы — сами по себе, неконтролируемо. Мне не мешали.
Осторожно высморкавшись в платочек, я вдруг улыбнулась. А я бы послушала — какими-такими словами…? Как это звучит, если куртуазно? Или было озвучено прямо, как между мужиками принято — безо всяких прикрас? Тоже послушала бы. В любом случае… спасибо, Рауль, и здесь вы позаботились о сыне.
Глава 30
Два сундука с моими платьями и одеждой Франсуа были привязаны к задку кареты, Андрэ тоже уложил свои вещи, а Беата совала под сиденья отдельные корзинки с едой:
— Мадам, говорю вам, как женщине, им — бесполезно: корзина с краю — это ваш ужин в Божё. В гостевом доме непонятно чем кормят… говорят, там поросята месят собой навоз в загонах. Вторая корзина — завтрак… мсье Франсуа любит мои пироги с грибами и жареной капустой. А вот эта — перекусить, если вдруг… это же мужчины!
Мы не спешили, время было, да и гнать экипаж по каменистой дороге было глупо — зубы растеряешь. Так что ехали неспеша, с остановкой на ночь, а потом уже прямо — до самого Безансона.
Поздняя осень не радовала пейзажными красками, но, сняв укрытие из листвы, обводы и подробности окружающей местности открыла в мелочах и подробностях. По дороге мы видели водяные мельницы и каменные фермы, скрытые раньше лесом. Здесь народ жил на отшибе, выращивая зерновые, овощи, кроликов, курей, коз… Холмы стали ниже, распаханных полей — больше, потом дорога опять пошла в гору.
Я смотрела на всё это и продолжала спать душой. Включиться в жизнь полностью, по-настоящему не получалось. Старалась, чтобы не заметно было насколько трудно мне не отвлекаться в разговоре, внимательно слушать, что-то решать. Боялась, все видят как мне хочется туда — за ним, и чтобы вместе с ним. Положа руку на сердце, ту свою жизнь я покончила самоубийством. Перешла черту, обесценив саму жизнь по сравнению с чем-то другим. Сейчас у меня был Франсуа и ответственность за него, и все равно страшно — вот я проснусь… окончательно приду в себя, пойму, осознаю, приму… и накроет так! И моё чувство самосохранения снова треснет по старому шву.
Наверное, все-таки я была не самой лучшей матерью — мне мало было Франсуа. Даже с ним дом оставался пустым… этот мир — тоже. С Раулем ушло что-то слишком важное. Мысли были…я вообще стала много думать — слишком много. Додумалась до того, что половинка души, которая отвечает за радость, уже где-то там — перебралась ближе к нему. Это грело… только это теперь и грело — надежда.
Безансон встретил нас мелким дождём и затишьем — горная долина укрывала город от ветров. Хлынули воспоминания, я чуть оживилась и представляла сыну город, как представлял мне его однажды красивый шевалье… не получалось вспомнить его имени.
— Это и есть цитадель Вобана, где служит мсье Дешам, мальчик мой. А Безансон уникален благодаря необыкновенно красивому изгибу реки…
— Да, мама! Когда-то он располагался исключительно внутри речной петли и считался неприступным. Ну и благодаря крепости, конечно. Отец описал мне в подробностях её фортификационные характеристики, состав гарнизона и его вооружение, — горели глаза у сына, — а мсье Дешам обещал провести внутрь, вот только раздобудет пропуск. Я хотел бы видеть пушки.
— Обещал — сделает, — вздохнула я, — Дешам умеет держать слово.
Остановились мы в комнатах гостевого дома, которые снял для нас доктор. Он пришел сразу, как только мы разместились и послали ему весточку, что уже на месте.
Вошел он не спеша, поцеловал в лоб потянувшегося к нему Франсуа, потом в висок — меня. Присел рядом, улыбаясь…
— Устали? Просто засиделись в экипаже. Сейчас пройдемся — идем ужинать к нам. Потом мой внук Леон покажет Франсуа город, а мы тихо посидим и вспомним прошлые годы здесь. Не переживайте за него, Мари, патрули здесь на каждом шагу. А помните — вы хотели увидеть мою семью? Все разлетелись… Остались мы с женой и Леон. Вы готовы? И я не забыл о своём обещании, виконт — пропуск на руках, у нас с вами будет целый день в крепости. Пойдемте…?
Всё было так, как он обещал — вкусный ужин с вином, разговоры о бывших друзьях и знакомых, городе и событиях, которые в нем случились пока меня здесь не было. А случилась целая куча всего… Де Роган, например, получил пост губернатора, не выпустив из рук налоговые вожжи и управлял Франш-Конте со всей полнотой власти, изредка выезжая ко Двору, где в пригороде Парижа жила его семья.
Тогда манифест о намерениях немного снизил накал страстей, но недовольные выступления продолжались. Окончательно же прекратились после восстания «демазелей», во время которого его участники прятали лица под масками, а тела в женской одежде — в надежде на то, что требования представительниц слабого пола не вызовут таких последствий, как для мужчин.
Де Роган вышел к протестующим и громко и подробно разобрал их претензии. После чего пошел на единственную уступку — из провинции вывезли только половину зерна от запланированного. И
