— Вином, в кое подмешан был яд, называемый цианид или синильная кислота. Видите ли, занявшись собиранием вин, я как-то невольно увлекся и наукой, именуемой химией, поскольку процесс винного брожения — интереснейший химический процесс. Среди некоторых старинных книг по химии мне попался фолиант о свойствах ядов. Цианид действует мгновенно, он милосерден к человеку, не оставляет ему времени мучиться. Однако лицо умершего, представляет собой картину страшную. Сведенные судорогой черты, белая пена на губах… В точности как вы описали лицо покойного генерала. Я не сомневаюсь, что после долгого разговора он наотрез отказал вам отдать бумаги.
Тогда вы незаметно подсыпали яд в бутылку его любимого бордоского вина. Он выпил… Ну а потом вы убрали бутылку со стола, чтобы кто-нибудь еще не пал жертвой вашей жестокости. Вот этот молодой человек мог бы поблагодарить вас за такую предусмотрительность. Все-таки в этот напряженный миг нашли время подумать о чужой, неповинной жизни… это дорогого стоит, да, Алеша?
Рука князя коснулась рукава Алексея, и наш герой вздрогнул.
Да. Все так и было. Он налил себе именно из этой страшной бутылки, он уже готов был выпить вино с растворенным в нем ядом, еще миг — и он валялся бы бездыханным, с искаженным лицом, с белой пеной на губах… его отвлек подозрительный шум, а потом бутылка исчезла. И бокал, из которого он пил, тоже исчез. Отравитель генерала оказался милосерден к его гостю… спасибо ему.
Да, все так и было, как говорит князь Василий Львович.
Алексей очнулся от своих мыслей и только теперь ощутил, какая жуткая, поистине мертвенная тишина воцарилась в зале. Ив этой тишине раздался голос Платона Зубова, похожий на испуганный детский крик:
— Нет, господа! Нет! Я никого не убивал! Я в жизни своей никого не убивал! Это не я убил генерала Талызина.
Алексей встал и сделал к нему несколько шагов. Сердце его раздирала такая тоска, что боли в ноге он даже не чувствовал.
— Успокойтесь, ваше сиятельство, Платон Александрович, — сказал он ласково, точно пред ним и впрямь было испуганное дитя. — Я доподлинно знаю, что не вы убили моего дядюшку.
— То есть как так? — озадаченно спросил Каразин. — Что ты несешь, Алеша? Почему не он? Ну, хорошо, не он сам, так его сестра, а то и эти два шута гороховых, а то и тот, третий, ну, утопленник, как его там, Дзюганов…
— Ни тот, ни другой, ни третий, ни тем паче Ольга Александровна в сем деле не замешаны, — с непомерной печалью сказал Алексей.
— Вот те на! — развел руками Василий Львович. — Так кто же тогда убил генерала Талызина?
Алексей устало посмотрел на него, подумал, словно решаясь на что-то, а потом бросил:
— Да никто! Почему бы вам, не прийти к мысли, что генерал Талызин покончил с собой?
Март 1801 года.
Толпа любит перемены, и поэтому наступление нового царствования так или иначе всегда приветствуется. Строго говоря, приветствовали не столько начало нового, сколько окончание прежнего царствования.
Невозможно описать восторг столицы при распространении вести о смерти Павла! На рассвете 12 марта новость эта распространилась во всех направлениях с бешеной скоростью. Каждый нес ее в разные концы Петербурга по своим знакомым. Люди вбегали в еще спящие дома, крича из передней:
— Ура! Поздравляем с новым государем!
Где дома были заперты, там сильно, с криком стучали так, что будили заодно всю улицу, и каждому перепуганному лицу, высунувшемуся из своего окошка, провозглашали свежую новость. Тогда и эти люди тоже выбегали из домов и принимались носиться по городу, разнося радостную весть. Многие были так восхищены, что со слезами на глазах бросались, в объятия к незнакомцам и с лобызаниями поздравляли их с новым государем.
В девять утра на улицах творилась такая суматоха, какой никто из жителей не помнил. К вечеру во всем городе не стало шампанского. Один не самый богатый владелец погребка продал его в тот день на 60 тысяч рублей! Пировали во всех трактирах. Приятели приглашали за свои столы вовсе случайных людей и напивались допьяна, повторяя беспрестанно радостные выклики. Всюду: в компаниях, на улицах, на площадях — звучало:
— Да здравствует новый император!
Город, имевший более 300 тысяч жителей, напоминал один большой дом умалишенных. Правда, все помешались от одной причины — от счастья!
Еще бы! Не было больше обязанности снимать шляпу перед Зимним дворцом, а это и в самом деле было крайне тяжело: когда необходимость заставляла идти мимо дворца, нужно было в стужу и ненастье маршировать с голой головой из почтения к безжизненной каменной массе. Не обязаны были дамы выпрыгивать из экипажей при встрече с императором, одна только вдовствующая императрица требовала к себе пока что такого почтения.
Повеселевший, постепенно привыкающий к своей участи Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея. Никакой охраны! Да и зачем? Всюду он встречал только приветливые лица. Как-то раз на Миллионной улице он застал солдата, дерущегося с лакеем.
— Разойдетесь ли вы! — закричал он им. — Полиция вас увидит и возьмет обоих под арест!
У него спрашивали, следует ли разместить во дворце пикеты, как было при Павле.
— Зачем? — удивился он. — Я не хочу понапрасну мучить людей. Вы знаете, как послужила эта предосторожность нашему отцу!
Привоз книг из-за границы снова был дозволен; разрешили носить и платье, кто какое хотел, с лежачим или стоячим воротником. Через заставы можно было выезжать без пропускного билета от плац-майора. Все пукли, к общей и величайшей радости, были обстрижены. Эта небольшая вольность была воспринята, всеми, особенно солдатами, как величайшее благодеяние. Начали носить любимые прически a la Titus. Косы пока еще сохранились, но имели теперь в длину четыре вершка и должны были завязываться на половине воротника.
Круглые шляпы снова появились на головах! Как-то раз все посетители приемной графа фон дер Палена бросились в окнам: по улице проходила первая особа в круглой шляпке! Можно без преувеличения сказать, что разрешение носить эти шляпы вызвало в Петербурге не меньшую радость, чем уничтожение страшной Тайной экспедиции!
Панталоны стали до колен. Дамы с не меньшей радостью облеклись в новые платья. Экипажи, имевшие вид старых немецких колымаг, исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и форейторами (что было строго запрещено Павлом!), которые стремительно, с криками: “Пади, пади!” — проносились по улицам, как всегда это водилось в России. Всем казалось, будто с рук их свалились цепи. Всю нацию словно бы выпустили из каземата.
