Он должен был взять командование на себя, потому что он единственный знал, что делать и как это делать. Йорш вспомнил карты Изведанных земель и военные хроники времен сира Ардуина. Необходимо было без промедления атаковать в том месте, где равнина Варила переходила в Золотые леса, чтобы отбросить орков к болотам, откуда они не смогли бы контратаковать, потому что их драгоценные катапульты навсегда увязли бы в трясине вместе с их мечтами о завоеваниях и победах. Вместе с лучниками Варила, которые после осады остались почти невредимыми, и капитаном Ранкстрайлом Йорш нанес бы решительный удар, а затем преследовал бы орков до самых границ Изведанных земель, причем не теряя ни одного солдата от вражеских стрел и дротиков, отводя их силой мысли. Капитан добился бы победы своим мужеством, Йорш — своим волшебством. Вместе они стали бы действительно непобедимыми, как никто и никогда, сильнее, чем сир Ардуин, сильнее, чем сам бог войны, если он вообще существовал. А войска тяжелой кавалерии Далигара перекрыли бы ущелье Догона, чтобы защитить город от маловероятных нападений со стороны отдельных рассеявшихся банд или дезертиров. Это было бы несложным заданием — для него требовалось скорее демонстрировать силу и мужество, чем действительно иметь их. Войско аристократов, сверкающее своими великолепными кирасами, верхом на холеных лошадях с лоснящейся шерстью, прекрасно подходило для арьергарда и патрулирования границ у Черных гор.
Самое позднее по прошествии одной луны они смогли бы победить в этой войне. Но необходимо было приступать немедленно.
Впервые в жизни Йорш не желал оставаться в стороне, в спокойном месте, где царили радость и умиротворение, в то время как весь остальной мир полыхал огнем. Он был самым могучим и самым великим не только потому, что обладал волшебными силами своего народа, но и потому, что учился мужеству у людей.
Люди смогли бы победить в этой войне, если бы он стал их вождем. Они победили бы вместе. Ненависть к эльфам исчезла бы без следа, стертая общей победой, и его дети смогли бы жить в мире, где слово «полуэльф» больше не было бы оскорблением.
Мечтая о том, как он прекратит войну, Йорш вдруг вспомнил об Олеарии, где орки перебили крестьян, чтобы дать возможность подданным графства собирать урожай с виноградников, которые сажали не они.
Он посмотрел в лицо человеку, который стоял напротив него, и понял, что, пока Судья остается у власти, в мире будет на одного орка больше.
— Не стоит пытаться выдать предательство за любовь к миру, — сухо сказал Йорш. Даже к мучителям Варила он не чувствовал такого презрения.
— Я пришел сюда не за тем, чтобы убедить тебя в чем-либо, — язвительно прервал его Судья. — Я пришел сюда, чтобы убить тебя.
Йорш вздохнул.
— Правда? И как же? — не теряя самообладания, поинтересовался он. — Каким образом вы собираетесь меня убить? — добавил эльф, уже не скрывая высокомерия. — Я могу поджигать траву, отклонять стрелы и раскалять докрасна эфес любого оружия. Ни один человек не в состоянии убить меня, если только я сам ему этого не позволю.
— Это мы и без тебя поняли, — ответил Судья. — Более того: мы это предусмотрели.
Глава двадцать шестая
Эрброу было страшно.
Ей было страшно оттого, что она чувствовала спрятанный под спокойной улыбкой ледяной страх своей матери. Страх матери приводил девочку в ужас.
Когда папа ушел, мама успокоила всех своей безмятежной улыбкой, и жизнь потекла, как раньше. Теперь у них были ткани, иглы, лопаты и резцы, которые они нашли в пещере Столешницы. Дома становились с каждым днем все более просторными, все лучше отесанными, все более прямыми и красивыми. На настоящих петлях поскрипывали теперь настоящие двери.
Все ходили одетыми. Несмотря на то что никто не умел пользоваться оружием, Карен Ашиол и другие мужчины вооружились до зубов внушительными мечами и луками и стали патрулировать берег. То время, когда им казалось, что они одни во всем мире, закончилось, и ему никогда уже не суждено было вернуться.
Ее мама так и не научилась шить, но все пожилые женщины, у которых не было сил ходить в море и которые выживали только благодаря маминой рыбалке, теперь соревновались в том, кто лучше пошьет или вышьет им с Эрброу платья.
Для мамы они сшили белое платье, которое надевалось поверх такой же белой туники, а также большой теплый плащ темного цвета. Для Эрброу — светлое платье с голубым передником, на котором красовалось множество больших карманов, один на груди и остальные на юбке. На каждом кармане было что-нибудь вышито: цветочный водопад, небо, по которому плыли облака и кружили чайки, стайка разноцветных рыбок и морские орлы в полете. В карманах прекрасно помещались ее игрушки — лодочка и кукла, которые достались ей от мамы, и волчок с деревянной лошадкой, которых по просьбе папы сделал ей Соларио, их друг. Эрброу слышала, как папа рассказывал ему, что когда-то в детстве у него были такие же игрушки, но лошадка потерялась — упала в кратер вулкана в некоем месте, полном книг и драконов. Книги лежат там и поныне, а вот драконов больше нет ни одного. А волчок раздавил какой-то плохой господин, который иногда встречался с ее родными и всегда делал им что-то нехорошее.
В платье и переднике ей больше не было холодно, и это было хорошо, ведь раньше, когда ей было холодно, она бежала греться к папе, но сейчас папа был далеко, никто не знал где, и от этого ей становилось еще холоднее. Но в таком наряде она не могла больше плавать в море: наверное, мама специально надела на нее все эти вещи, чтобы больше не пускать Эрброу на дно моря, ведь папа не мог уже плавать вместе с ней. Хорошо, что ее папа забрал с собой Человека Ненависти, ведь теперь во всех этих платьях она не смогла бы уже сбегать от него в море, к разноцветным рыбкам и подводным деревьям, которые приветливо встречают детей на дне.
Страх, что Эрброу утонет, постоянно находился внутри мамы, и теперь он сливался с ужасной мыслью, что папа может не вернуться. Мама всегда улыбалась, но по ночам, когда она думала, что Эрброу спит, мама горько и отчаянно плакала, и единственным утешением для девочки оставались сердечки ее маленьких братиков, одно — спокойное и сильное, другое — быстрое и слабенькое.
Днем мама всегда была занята — нужно было строить новые дома, чинить рыболовные сети, но, к счастью, когда мама уходила, с Эрброу оставался Джастрин, а это было лучше, чем сидеть одной.
Джастрин переселился к ним, в их хижину. Он ничего не помнил ни о своем отце, ни о своей матери. С его ногами явно было что-то не то: вместо того чтобы крепнуть и становиться с каждым годом сильнее, они почему-то слабели и худели. Он мало бегал и уставал даже от спокойной ходьбы.
— Смотри за ним и береги его, — сказал маме папа в последний день перед уходом и добавил: — Словно он твой сын.
Мама кивнула, и через несколько дней Джастрин переселился к ним.
Карен Ашиол и Соларио расширили их дом и добавили еще одну комнату, где и жил Джастрин, окруженный своими пергаментами, в которых постоянно что-то лихорадочно писал, стараясь не забыть ни слова из того, что годами рассказывал ему ее папа. Джастрин много писал и много говорил, наверное, потому что не мог много ходить. Он пространно объяснял Эрброу, что чувствовал желание бежать в своей голове, представлял, как прыгает на рифах с одного камня на другой, но никак не мог передать это своим ногам. Эрброу сочувственно кивала. То же самое происходило с ней, когда она хотела что-то сказать: в голове формировалась четкая мысль, но язык спотыкался о множество трудных и уродливых звуков, когда она пыталась произнести ее вслух. Папа сказал ей однажды, что она наверняка унаследовала от эльфов раннее развитие мысли, а от людей — потребность в некотором времени для развития речи, и Эрброу утешилась, поняв, что это временное неудобство. С каждым месяцем гибкость и ловкость ее языка увеличивались, а вот ноги Джастрина с каждым годом продолжали терять уверенность и силу.
Но никто не смог бы превзойти его в том, чем щедро наградила мальчика природа и что развили уроки Йорша, — в уверенности и силе слова.
Джастрину было нелегко научиться писать чернилами на пергаменте после рисования палочкой на мокром песке, что было заметно по постоянным пятнам на его одежде и руках. Но еще больше хлопот доставляла ему его память. Он постоянно повторял, что теперь, когда у него наконец-то были пергаменты, гусиные перья и чернила, ему не хватало голоса ее отца, Последнего Эльфа, который рассказывал о том, что произошло в мире. Джастрин хорошо помнил его рассказы, но никак не мог разобраться в именах и датах. Кто запретил авгурам просить деньги за то, что они якобы предсказывали будущее по полету птиц, — Артимио Третий или Четвертый? Кто издал закон о том, что дети знати становились кавалеристами, а дети ремесленников пехотинцами, — Артемизио Первый или Третий? В пятом веке или все-таки в шестом? Каждый раз, когда мама возвращалась домой, Эрброу бежала ей навстречу, чтобы обнять, а Джастрин забрасывал ее своими вопросами о датах и династиях, с разочарованием слыша в ответ, что мама ничего этого не помнила. Точнее, она знала это так же смутно и приблизительно, как и то, какого цвета глаза у демонов или сколько песчинок на морском берегу. Насколько бы невероятным это ни казалось Джастрину, ее мама не слишком внимательно слушала то, что рассказывал папа, и не помнила ни имен, ни дат, а иногда даже самих рассказов. Она занималась тем, что рыбачила, собирала кедровые орешки, была замужем за папой, училась писать, растила дочь, помогала тем, кто не мог сам построить себе дом, и среди всех этих дел третий и пятый века как-то смешались у нее в голове, но Джастрин считал, что это…
