кроют крыши соломой, когда можно напилить тес. Додумаются, наверное, все-таки люди и станут удобнее и культурнее жить.
Наконец мы отыскали около поскотины хорошую глину. Постеснялись просить в колхозе подводу, и я вместе со старшим сыном Ефросиньи Колькой стал возить ее к избе на тележке с колесиками из березовых катышков. Сначала было весело. Чтобы не ездить порожняком, мы с криком и гамом везли до околицы Колькиных брата и сестренку. Им здорово это нравилось. Они заливались смехом, кричали: «Тпру», «Но, пошел, Рыжко!», «Не лягайся, Цыган!» «Рыжко» был я. Но уже на шестой или седьмой раз нам прискучило возить глину. Много ли утащишь? Ведра четыре за одну ездку.
Под вечер меня окликнул Сан:
— Сходи на конный двор, скажи Митрию, что я велел лошадь дать.
После того как Сокол задержала тетку Дарью с колосьями, я чувствовал себя как-то неловко. И Галинка почему-то давно не встречалась мне. Видно, стыдилась. Сан везде говорил, что впредь станет отправлять в сельсовет. А там не помилуют. Время военное. Дедушке же рассказывал, что ждет не дождется, когда можно будет выдать хлеб колхозникам. Видит, что многие на траве держатся.
— Жестокое дело война, — качал головой дедушка. — Но быть жестоким нельзя.
Разрешение взять лошадь было чем-то вроде примирения с Саном, мы тут же помчались с Колькой на конный двор. Теперь мы за один вечер справились с заготовкой глины. И дедушка и Ефросинья копали ее, а мы отвозили к избе.
Потом мы делали чекмари — деревянные колотушки, которыми надо бить глину. Для этого мы с дедушкой распилили сучковатую березу так, чтобы у каждого опилыша был свой сук — держак. Получились деревянные здоровенные молотки с затесанными чижом верхушками. Этими чекмарями-колотушками надо бить глину до тех пор, пока она не станет вязкой и однородной, как тесто. Еще оставалось напилить досок, набрать жердинок, подходящих поленьев. Дедушка знал каких. Это для самого сложного сооружения в печи — кружала.
Дома оторвать меня от книжки и раскачать для дела было нелегко. Перед уходом на работу мама давала мне гору наказов — наколоть дров, истопить печку, сварить обед, сходить в магазин. Это все я делал, потому что без этого можно было остаться голодным и холодным. Но вот откидать от дома снег, прочистить дорожку к дровянику я считал совершенно напрасным занятием. Придет весна — все само растает. К чему плюхаться в суметах? И так хлеба мало. А тут еще тратить силы.
И вот, придя с работы, мама, усталая, молча брала лопату, начиналось совсем ненужное, на мой взгляд, перекидывание снега. Мне было стыдно, что она копает. Я смотрел в окошко и злился на нее. Вот упрямая. Потом я выходил, ворча, из дому, брал деревянную лопату.
— Ну что, тебе делать нечего? Что тебе этот снег мешает? — подхватывая комья, говорил я.
— Вода ведь в подполье попадет, — вразумительно отвечала мама.
— Вода и так попадет. Вон с другого сугроба напрудит, — уже входя в рабочий азарт, пытался я сопротивляться.
— Ну, немного попадет.
Некоторое время мы откидывали снег молча. Я еще сердился, еще был недоволен. И вдруг я понимал, что во мне уже нет той досады на маму, что мне даже нравится эта работа. Что уже почти все готово. И она, оглядывая ровную канаву, удивлялась:
— Смотри-ка, шутя ведь сделали. А ты говорил.
И мне уже не хотелось твердить, что все это напрасно. С усталостью в руках возникало какое-то спокойствие в мыслях и чувствах. И думалось о том, что надо бы все-таки помягче быть с мамой. А то разворчался, как сварливый старикан. Дела-то — раз плюнуть.
Погода снова закуксилась, и Сан разрешил Ефросинье устроить помочь. Пришла Агаша со своим чекмарем, Вера, успевшая разнести почту. Вскочила было в избу Галинка, но, увидев почтальонку, убежала. Ефросинья, довольная тем, что все собрались враз, гоняла палкой в ведре картошку: свежая кожура от этого легко слетает. Варить на такую ораву наработавшихся придется много, да еще не у себя: печь была разломана, и спекшиеся глыбы я вынес в ограду еще вчера.
— Ты уж, кум, сам-от не берись за работу, а только кружало сделай, — советовала Ефросинья. — А то устанешь. Мы без тебя тогда погинем.
Дедушка делал опечек, а мы носили глину. Пока сил было много, женщины успевали и работать, и балагурить. Начали обо мне. Первой подкинула словцо Агаша. Она умилилась тем, какой большущий я вымахал, выше Ванюры, а ведь нас, когда родились, мыли в одной бане.
Начались неприятные, сто раз слышанные воспоминания.
— Маленькой-от больно не баско ты ревел, не по-жилецки, — напомнила Агаша. — Как заревешь, бабушка твоя ногой притопнет: «Брысь, брысь под лавку!» Кошка, думала, а это ведь ты так ревел.
Я кривился. И хочется людям одно и то же говорить.
Но дальше было не легче. Вдруг Вера, округлив глаза, по секрету сообщила Ефросинье и Агаше, что будто мы все трое — и Андрюха, и Ванюра, и я — хороводимся около Галинки. Неспроста это.
Уйти бы отсюда, чтоб не слушать болтовню. Хорошо, что дедушка занят работой. Он вообще в пересуды никогда не встревает.
— Галинка что, — заметила Агаша, высыпая глину из ведер в деревянный ящик, — ей шестнадцать годов, а она и на деревенскую девку не похожа.
Дальше шел разговор, что не хватает ей итого, и другого. Раньше девки были сбитые, тугие, а эта как соломинка.
— Ой, подруж, подруж, — перебивала Агашу круглолицая почтальонка, — а шея-то у нее — вичкой перешибешь.
— Да бросьте, бабы, война ведь, — пробовала усовестить женщин Ефросинья, но ничего не получилось. Не часто ведь так на помочь сходиться удается. Надо наговориться всласть.
Я же думал о том, чтоб дедушка скорее доделал опечек. А то вспомнят они еще, как надевал я на вечерку папин костюм и подшивал его на сеновале. Агаша-то, конечно, об этом знала.
Наконец низ опечка был готов, и началась работа. То ли из-за того что я был на помочи один из парней, то ли оттого что женщины наперебой нахваливали меня, я впробеги таскал ведра с глиной.
— Ой, молодец Паша! — подхваливали они.
— Что ты, жданой, надорвешься, — жалела меня Ефросинья.
— Ничего, — подзадоривала Вера, — уж полмужика есть. Пусть руки развивает, будет чем девок обнимать.
Всегда она что-нибудь ввернет. Ну и Вера эта.
— Ну, басловясь, — сказала Ефросинья и серьезно перекрестилась не то на черную иконку, не то на плакат «Родина-мать зовет». Она и в бога-то не верила. Просто знала, что так водилось раньше.
Смачно ударили чекмари по мокрой глине. Они быстро заставили замолчать Веру. Полнотелая почтальонка вся раскраснелась, сбросила
