зачем я пошел? Я выломал из изгороди кол для посошка, взял Галинку за руку. Она сама крепко сжала мою руку. Мне вдруг стало жарко и очень весело. Видано ли такое счастье! Я держу Галинку за руку, и мы идем с ней только вдвоем.
— Паша, — вдруг спросила она, — а у Андрюши была только та знакомая девчонка, о которой ты мне рассказал тогда?
Галинка, видимо, вспомнила тот прерванный Саном разговор, когда уполномоченная задержала на поле тетку Дарью. Как я завидовал Андрюхе! Галинка все время думает о нем.
— Да и той, считай, не было. Он ведь только раз проводил ее, и точка! — сказал я успокаивающе.
Галинка засмеялась, и мне стало грустно. Только он. За ним она куда угодно пойдет. Галинка обо всем откровенничала со мной, как с какой-нибудь подругой или сестрой. Тут уж ясно, что нет у меня никакой надежды на ее любовь, если я даже вырасту и стану большой вроде Андрюхи.
Тут я опять вспомнил, что надо идти тридцать километров. Всю ночь надо месить грязь, чтобы попасть утром на станцию, а меня уже сейчас шатает, вот-вот свалюсь в овес и усну прямо на сырой земле.
— Хочешь, я тебе «Семеновну» спою? — спросила Галинка и, не дожидаясь согласия, запела:
Ой, Семен, Семен,
Наколи мне дров.
Не наколешь дров,
Не испеку блинов.
Галинка пела, и вроде усталость у меня стала проходить. Нет, не от частушек, просто я подумал, что Галинка тоже работала целый день в поле, а поет, словно она и не устала.
Древним бердышом прорезала в тучах прореху луна и осветила мокрую дорогу, лес, к которому мы подходили. Все было в пепельном, неживом свечении. Лес словно окаменелый стоял впереди. Галинка смолкла. Видно, она боялась леса.
— Пой, — сказал я.
— А вдруг кто услышит и прибежит.
— Пой! — повторил я. — И я буду петь.
И мы запели. Сначала голос у меня подрагивал, как у девяностолетней старухи, но потом ничего, окреп. Пели все, что помнила Галинка, что знал я. Когда я не знал слов, то орал припев. Главное — это не дать страху подавить себя. Тогда будет вовсе невмоготу. А сейчас хоть и боязно оглядываться — вдруг кто сзади следит, — но шагается бодрее. Луна опять скользнула за тучу. Хорошо, что кончился лес и мы вышли к какой-то деревне. И не к какой-то. Это было село Липово. Восемь километров позади. Еще немного — и половина.
— Эй, кто такие? — послышался хриплый неприветливый мальчишеский голос.
— Коробовские, — сказал я.
Судя по голосам, под навесом у сарая толпилось много подростков. А больше кому? Мужчин в деревнях почти нет, женщины возятся по хозяйству. Такие мальчишечьи компании страшны. Чтобы выхвалиться друг перед другом, парни начнут вытворять всякую всячину. Мне они, конечно, ничего не сделают. Ну, побьют, а Галинке могут наговорить разного, будут приставать. Я крепче взял Галинку за руку, ловче, перехватил посох. В крайнем случае ударю и мы побежим.
— Эй, коробовские, не у вас ли шти лаптем хлебают? — крикнул один.
Началось. Видно, тот же подскочил, разглядел кто, заорал нескладуху:
А ты куда ее ведешь,
Такую молодую?
И под гогот закончил:
По ту сторону реки.
Иди не разговаривай.
— Мы брата идем провожать. Он на фронт утром уезжает! — крикнул я с накипающей обидой в голосе.
— Ишь ты, брата, — подхватил тот же зубоскал, что пел нескладуху, но его оборвал стариковский голос:
— Не надо, парни, люди торопятся. Идите, да только не бойтесь, лошадь у нас сегодня сдохла, лежит за деревней поперек дороги.
Мы пошли дальше, держась обочины, чтоб не споткнуться о дохлую лошадь.
Когда выбрели на широкую дорогу, мне опять нестерпимо захотелось спать. Я вдруг сунулся в какой-то куст и мгновенно задремал. Ах, как сладко спать!
— Паша, где ты? — обеспокоенно спрашивала Галинка, а мне не хотелось откликаться. Спать, только спать. Но я встал и, шатаясь, опять побрел, пока не заметил что-то вроде стога.
— Я спать хочу, — жалобно сказал я. — Всего часик, всего. — И, не дожидаясь Галинкиного согласия, выгреб из стога охапку сена, сунулся в душную, мягкую яму.
Не знаю, спала ли Галинка. Наверное, она сидела рядом и стерегла меня. А я постыдно спал. Я чувствовал эту вину даже во сне, поэтому, услышав голос Галинки, сразу же вскочил на ноги.
— Пойдем, Паша, пойдем. Вон уже слышно, как паровозы гудят. Вдруг это Андрюша едет.
Зато потом, в душном помещении вокзала, где нам удалось занять место на диване, я сидел, боясь шелохнуться, потому что Галинка спала, положив голову на мое плечо. Я стерег ее сон. Я вновь проникся такой нежностью к ней, что мог просидеть целые сутки, если она, конечно, все это время будет спать. Пусть, пусть спит, а я даже не пошевелю плечом, хотя оно затекло. Пусть сердито косятся на меня сварливые тетки, пусть умиляются моей терпеливости те, что подобрее.
Я всегда помнил это сидение на вокзале, хотя ничего тут особенного не было: просто Галинке, замученной ночной ходьбой, не на что было положить свою голову.
Через год, когда я работал на заводе у мастера Горшкова, премировали меня к празднику Октябрьской революции билетом в театр, на постановку «Фронт». Место мое оказалось рядом с Сонькой из ОТК. Эта девчонка очень нравилась мне. А тут еще вырядилась: в косах фиолетовые ленты, платье такое же, под цвет лент. А может, наоборот, ленты под цвет платья. И вообще она была ничего. Ресницы большие, глаза, правда, не поймешь какие, но тоже красивые.
Дернул меня черт выкинуть этакую кавалерскую штучку — купить ей мороженое, малюсенький желтый катыш. Дорогое оно было, но, наверное, вкусное.
После спектакля около колонн Сонька неожиданно подлетела ко мне.
— Ты хоть проводи меня, Паша.
Наверное, из-за этого мороженого она что-то вообразила.
Вот это фокус! Еще проводи! Но я пошел. Темно же, все равно никто не увидит. Сонька всю дорогу мне говорила, что она поедет в свой город Харьков, когда кончится война, какое платье сошьет. Ей казалось, что после войны жизнь будет вечно счастливой. И мне так казалось, и дедушке, но я не про одежду думал, а про Кавказ, где яблок и винограда полно и горы в снегу даже летом. Ну, а теперь что я расскажу Соньке? Я еще Кавказа не видел. Про деревню, что ли? Про школу, про книги? Это ей неинтересно.
— Ты бы хоть меня
