вам на еду денег или не дают?
— Конечно, дают. Государством установлено: в день — тридцать фэней или карточками на цзинь и два ляна[51] зерна.
— Я двадцать три года растил Эрлань, — продолжал Старый буйвол. — Пусть будет в день не тридцать, а двадцать фэней. Сколько всего получается?
Вот, оказывается, какую ловушку он мне расставил! Но не успел я рта раскрыть, как в разговор вмешалась Эрлань:
— Выходит, я в этом доме нахлебница? Да у меня в год самое малое две сотни трудодней!
— Это правда? — спросил я старика.
— Правда. Но если она уйдет в другую семью, уйдут и ее трудодни.
Я рассмеялся:
— По-вашему, значит, выкуп — дело законное и справедливое?
Старый буйвол ответил вопросом на вопрос:
— А если за дочь выкупа не брать, как потом сына женить? Ведь надо платить за невесту!
Брат Эрлань покраснел до ушей и убежал с чашкой в руках.
Старый буйвол выпил и продолжал:
— Ты скажешь, он еще маленький, а когда вырастет, по закону никакой выкуп уже не потребуется. Ха! Да если все по этому вашему закону будет…
Эрлань его перебила:
— Папа! Не говори чепухи!
— Это я говорю чепуху? Когда это закон ваш соблюдался? Кто не брал денег, выдавая дочь замуж? Или не платил за невесту? Все так делают. Одни в открытую, другие — тайком.
— Неужели и семья Ван Шуньси тоже?
— Ну, эти нет. Они и не брали и не давали. Обменяли. Как свинью на барана.
Я не понял, что он имеет в виду. Жена объяснила. Ван Шуньси женит сына на дочери свояченицы, а свою дочь отдает замуж за ее сына. Так называемый «родственный обмен». И выкупа, само собой, не надо.
— Ну а вторая пара?
— Какая вторая? А, это ты про сына У Чэнъю? Там тем более не за что платить деньги.
— Тоже «родственный обмен»?
— Нет, хуже. Сын «в примаки» идет!
— У нас равноправие. Что же плохого, если муж идет жить к жене.
— Это с какой стороны посмотреть. — Старый буйвол выпил и продолжал: — У Чэнъю еще молодым овдовел и остался с сыном на руках. Был ему и за отца, и за мать, вырастил. И отец, и сын оба работящие, но накопить денег на жену не смогли. Сыну за тридцать, а он все в холостяках ходит. Связался с одной вдовой, старше его, у вдовы ребенок, и она не хочет идти в чужой дом, предложила парню жить у нее. У Чэнъю и так и эдак прикидывал — выхода нет. И в конце концов согласился. Тут как-то пожаловался мне: «Вся жизнь моя — в сыне, ничего больше нет! Сердце от горя разрывается. А что делать? Не оставаться же парню холостяком!»
Старый буйвол умолк и вздохнул:
— Какие уж тут законы. Каждый выкручивается, как может. Крестьяне мы, беднота…
Он хотел налить себе вина, но чайник был пуст.
— Еще неси. — Он протянул чайник Эрлань.
— Папа, — сказала Эрлань, — посмотри, секретарь Чжоу больше не пьет, да и тебе хватит…
Тот метнул на нее сердитый взгляд и, буркнув: «У самого еще руки не отвалились!» — стал спускаться с кана. Жена взяла чайник, наполнила до половины вином, налила мужу и, пользуясь случаем, сказала:
— Тебе же нравится этот Юньшань. Ты сам был против выкупа, только вчера говорил: «По миру пойду, а не стану дочь продавать». И вдруг сегодня… Всех переполошил — и нас, и начальство…
— А ты не встревай! — оборвал жену Старый буйвол. — Моя дочь. Как хочу, так и выдаю замуж. Не нравится начальникам — не надо. Что мне за дело!
Я улыбнулся:
— Это камень в мой огород?
Старый буйвол ничего не ответил, снова выпил.
— Как же! Сам уездный секретарь прикатил собрание проводить! А что оно, ваше собрание? Думаете, после него все сразу перестанут выкуп брать?
— Может, не все и не сразу, но не агитировать же за то, чтобы дочерьми торговали?
— А что особенного? — после долгого молчания сказал старик. — При старом строе не то что дочерей — сыновей и жен продавали. А почему? Все бедность проклятая!
Старик раскраснелся, даже шея налилась кровью, на кончике носа блестели капельки пота. Он без конца подливал в рюмку вина. Жена хмуро смотрела на мужа, но вдруг распрямила брови и с улыбкой сказала:
— Дай-ка чайник, еще принесу.
— Напоить меня хочешь? — рассердился Старый буйвол и вылил рюмку обратно в чайник, после чего принялся за еду. Жена незаметно мне подмигнула. — После земельной реформы, — снова заговорил старик, — после кооперирования этот обычай стал отмирать. В шестьдесят пятом году я старшую дочь отдавал, не взял ни гроша. Еще одежды добавил да пару корзин. У матери спроси, если не веришь.
— Да, это правда, — подтвердила жена, кивнув головой. — Тогда у людей было зерно в закромах, в кредитном обществе у каждой семьи свой счет. Никто не стал бы из-за денег шум подымать, срамиться перед людьми.
Старик подхватил:
— А в последние годы только и знаем, что «капиталистические хвосты» рубить: личные наделы отрубили, подсобное хозяйство и животноводство — тоже. Теперь осталось только головы отрубить!
Я спросил, сколько он зарабатывал до «великой культурной революции». Ответила жена:
— В те годы, при начальнике Чжэн Гуюе, дневной паек был четыреста пятьдесят граммов зерна самое малое. Зарабатывали по юаню в день, а в хорошие годы бывало по юаню и двадцать фэней. Теперь же паек — двести восемьдесят, а заработок — двадцать пять фэней…
Старый буйвол ее перебил:
— Ну, вот ты — большой начальник. Скажи: как нам жить? Если и дальше так пойдет — впору не то что дочь или жену — самого себя на базар снести и ценник привесить!
— Это все Линь Бяо с «бандой четырех»…
— Так «банду четырех» уже два года как разгромили! А на селе все по-прежнему. Кости как были сломаны — так и не срослись. Окропили только красной водичкой — и все. Ха! Свадебный митинг! А насчет родов как? Тоже митинговать будете? Если хозяйство не поднимается, на что мне эти ваши цветочки-веточки? Куда я их засуну?
Я выпил всего две рюмки, но чувствовал, как горит лицо. Хозяйка заволновалась, одернула мужа:
— Отец, ты бы еще в правлении рупор взял да через него орал на секретаря Чжоу!
— Э-э! — как бы извиняясь, произнес Старый буйвол. — Я не хотел тебя обидеть. Ты здесь недавно, и не тебе за эти дела отвечать. Все мой язык. Не знаю, что с ним и делать!
— Все вы правильно говорите, — успокоил я Старика.
Я
