потому, что другого, более приятного, не было. И еще потому, что я слишком долго жил среди людей и достаточно хорошо их знал.
Поросята быстро росли. Видимо, потому, что хорошо усваивали пищу. К такому выводу я пришел на основании своих скудных познаний и умозаключений. Уже на третий день они вертелись вокруг матери, резвились, весело хрюкали. А на седьмой могли есть из корыта любую пищу, не только жидкую. Еще через неделю они уже мало чем отличались от взрослых свиней. День для них равен был году, так быстро они развивались. Их жизнестойкости мог позавидовать любой человек, в том числе и я. Когда поросятам исполнилось сорок пять дней, Лю велела перевести маток в другое помещение и заодно сказала, что уезжает в штаб школы по делам.
Одному богу известно, какие у нее дела, но я невольно подумал, что стоит ей там меня очернить, и прощай работа. Впрочем, совесть моя была чиста, я выполнял все указания Лю, изо всех сил старался, ну а что касается моей мечты стать вождем племени, так это ведь не преступление. Когда мы с Ли стали разлучать поросят с матками, как велела Лю, я заметил, увы, только сейчас, совсем слабеньких и малоподвижных по два в каждой породе. Они так кричали, когда их хотели разлучить с матерью, что жалко было на них смотреть. Несколько раз они проскакивали у нас между ног и убегали вслед за матерью, но вернуть их не стоило никакого труда, до того они были слабенькими, от одного прикосновения валились с ног.
— Эй, что это с ними? — спросил я.
— Мало ели.
— А разве сосцы у свиньи разные?
— Одинаковые, только количество молока разное, в зависимости от расположения. Эти малыши родились последними, и им достались задние сосцы.
Поразмыслив, я решил, что объяснение вполне логичное.
— Выходит, мать обделила их своей заботой?
Ли ничего не сказала, лишь рассмеялась, видимо, ей показалось забавным мое невежество.
— Не будем тогда разлучать этих поросят с матками, а?
Ли согласилась со мной, и мы перенесли беркширских поросят к маткам. А йоркширских решили перенести на другой день. Но не успели. Приехала Лю и обрушила на нас свой гнев, хотя поросята, снова оказавшись возле матери, не отходили от нее и чувствовали себя счастливыми.
— Что это значит? — кричала Лю. — Почему такая забота именно об этих поросятах?
Я хотел было сказать в свое оправдание, что они плохо растут, что всевышний создал их мать с разными сосцами и что я считаю своим долгом помочь несчастным малышам, но решил, что ее не переубедить, и молча, холодно на нее смотрел. А Ли вообще не удостоила ее взглядом и стояла опустив голову.
— Отделить! Сейчас же!
Мы с Ли не спешили выполнять приказ.
— Не хотите, сама сделаю. Они — свиньи, понимаете, свиньи! А заботиться надо о людях! Понятно?
Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба. Что с ней? Забота о людях? А давно ли она ругала нас? Я решительно ничего не понимал.
На другой день Ли попросила меня помочь ей приготовить пойло. Я лежал в это время на кане, как господин, и наслаждался собачьей лаской. Чернушка лизала мне лицо. Все тело у меня ныло, и никуда не хотелось идти.
— А Лю? — спросил я, зная, что корм свиньям обычно готовит она.
— Проплакала всю ночь и заболела.
Лю способна плакать? У нее есть слезы? Это новость! Я даже подскочил, словно при землетрясении.
— С чего это она плакала?
— Ее отца подвергли проверке, а ей приказали его разоблачить, — очень тихо, с трудом произнесла Ли.
— А где ее отец? Какой пост занимает?
— Он в школе кадровых работников в Цзянси, какой-то начальник.
Итак, все мы оказались в одинаковом положении. Теперь ясно, почему накануне она заговорила о людях. И хотя она обругала меня «старой развалиной», я ей сочувствовал и готов был помочь.
Забота ей теперь была нужнее, чем свиньям.
Я вдруг ощутил гордость от того, что кто-то нуждался в моей помощи.
— Пошли!
Беркширские поросята впервые ели самостоятельно. Я пристально наблюдал за их поведением и сделал для себя открытие: ведут они себя безобразно.
Не успевал я поставить бадью с пойлом, как они поднимали визг, сгрудившись у дверцы изгороди, и не давали налить пойло в корыто, становясь в нетерпении на задние ноги. Первый черпак я проливал, а они, продолжая визжать, лезли друг на друга. Приходилось мне, как предводителю племени, браться за плеть. Поросята разбегались и таращили на меня свои круглые глаза, следя за каждым моим движением. Я снова пытался налить им пойло, но когда наклонялся, они наскакивали на меня, окружали бадью, и мне снова приходилось браться за плеть. Так повторялось несколько раз, но в конце концов мне удавалось вылить пойло в корыто. И тут поросята начинали толкаться, вырывая друг у друга еду, особенно поросята беркширской породы. Дальше — больше. Одной бадьи вполне хватило бы на всех, но половина выливалась на землю. Поросята поздоровее, растолкав остальных, занимали места у самой середины корыта и все время мотали головой, не давая другим подойти. Те, что послабее, стояли по краям корыта, а совсем слабеньким, которые родились последними, вообще не было места, они с опаской подбегали к корыту, делали глоток-другой и убегали.
Какая несправедливость! Выходит, я приношу еду только головастым и толстым. Я снова начинал орудовать плетью, чтобы дать возможность тем, кто послабее, хоть немного поесть. Но слабые боялись плети больше всех и разбегались. Для вас же стараюсь, говорил я им. Не понимали.
Так продолжалось три дня, потом стало немного спокойнее. Но лучшие места по-прежнему доставались сильным, а слабые не имели места. Вот к чему привел наш эксперимент, когда мы отделили поросят от матки.
Способны ли свиньи мыслить и делать выводы? Полагаю, что да. Во всяком случае, эта способность у них развита больше, чем у меня. Иначе как могли бы здоровые и сильные занимать самые лучшие места у корыта? Но почему тогда они не понимают, что надо пожалеть ближнего? Я терялся в догадках, объяснял все инстинктом, поистине удивительным, но безобразным и жестоким.
Мне вспомнилось изречение одного ученого: по своим инстинктам люди сродни свиньям.
Да! Инстинкт подсказывает свинье, помещенной в загон, что надо отнимать пищу у собратьев, больше ей ничего не нужно. Но я не мог допустить, чтобы слабые гибли, потому что человеку свойственна жалость. А я — человек. И тогда я сказал Лю: одно помещение все равно пустует, почему бы не перевести
