роде фрагментарный взгляд отца на молодого Миллторпа будет лучше объяснён большей зрелостью и характером сына, на плечи которого легли заботы о его матери и сёстрах. Но, несмотря на это, сын фермера, Чарльз выступал больше обычного против тяжёлого труда. Было решительно невозможно, в конечном счёте, тяжёлым трудом преуспеть в том, чтобы создать своей семье намного более комфортные условия, чем он когда-то знал. Но это не было столь фатальным; благосклонное государство в своей великой мудрости решило иначе.
В деревне Оседланные Луга находилось учреждение, наполовину обычная школа и наполовину академия, в основном, поддерживаемое государством, как законодательно, так и финансами. Здесь получали не только основное английское образование, но, аналогично, некое прикосновение к прекрасным стилям и композиции, и к знаниям о том, что великий американский вал и калибр – ораторское искусство. На высоко поднятой сценической платформе Академии Оседланных Лугов сыновья большинства неимущих подёнщиков взяли в привычку протяжно декламировать пламенную революционную риторику Патрика Генри и активно жестикулировать под мягкие интонации дрейковского «Калприта Фэя». Тогда чему было удивляться, что по субботам, когда не преподавались ораторское искусство и поэзия, эти мальчики должны были взращивать меланхолию и презрение к тяжёлым и скучным рукояткам навозных вил и мотыг?
В возрасте пятнадцати лет стремление Чарльза Миллторпа состояло в том, чтобы стать или оратором, или поэтом; во всяком случае, великим гением одного или другого вида. Он вспомнил наследственного Рыцаря, и с негодованием отверг плуг. Обнаружив в нём первый зародыш этой склонности, старый Миллторп очень серьезно поговорил со своим сыном, пытаясь оградить его от злостных заблуждений. Подобные устремления годились для бесспорного гения, богатых мальчиков или бедных мальчиков, оказавшихся в мире совершенно одинокими, без единой для себя опоры. Чарльз лучше видел ситуацию; его отец был стар и слаб, он не мог продержаться очень долго, он не мог оставить ничего после себя, кроме своего плуга и своей мотыги; его мать была больна, его сёстры – бледны и хрупки, и, наконец, в жизни присутствовал факт: зимы в этой части страны были чрезвычайно жестокими и длинными. Семь месяцев из двенадцати пастбища пустовали, и все коровы должны были питаться в сараях. Но Чарльз уже был подростком; совет часто оказывается не стоящим человеческого вздоха, если человек не возьмёт на себя мудрость доверять ему; что, возможно, хорошо, поскольку такая мудрость бесполезна; мы должны найти для себя истинную драгоценность, и поэтому мы идём вслепую и на ощупь много и много дней.
Всё же был Чарльз Миллторп любящим и почтительным мальчиком, что всегда было предметом его гордости, и не знал того, что обладает намного более прекрасной и ангельской чертой характера, а именно щедрым сердцем. Его отец умер; своей семье он теперь решил быть вторым отцом и надёжным кормильцем. Но не путём постоянного тяжёлого труда своих рук, а более тонкими практиками своего ума. Он уже прочитал много книг – история, поэзия, романы, эссе, и так далее. Поместные книжные полки часто удостаивались его визитов, и Пьер любезно был его библиотекарем. Но в дальнейшем, в возрасте семнадцати лет Чарльз продал лошадь, корову, свинью, плуг, мотыгу и почти все движимые вещи в доме и, обратив всё в наличные деньги, отбыл со своей матерью и сёстрами в город, основывая ожидания своего успеха на неких неопределенных предложениях жившего там родственника-аптекаря. Как и он, его мать и сёстры добивались этого; как они тосковали и оставались некоторое время полуголодными; как они брались за шитьё, а Чарльз занимался копированием, будучи не в состоянии добыть достаточные средства для существования, – всё это можно легко представить. Но некое тайное и невидимое расположение Судьбы к нему до сей поры не только удерживало Чарльза от Богадельни, но действительно двигало его вперёд. Во всяком случае, эта определённо безвредная самонадеянность и невинное самомнение, на которые прежде обращали внимание, как на составляющую часть основы его характера, ни в коем случае не сдерживали его, как это часто наблюдается у более поверхностных людей, всегда готовых отчаяться. Это – слава пузыря, которого ничто не в состоянии утопить; это – упрёк ящику с сокровищами, что однажды должен будет свалиться за борт.
II
Когда они прибыли в город и столкнулись с бессердечным предательством Глена, Пьер, оглядевшись в поисках того, к кому можно будет обратиться в этом трудном положении, вспомнил о своём друге-компаньоне Чарли, пошёл искать его, и, наконец, нашёл; он увидел его – высокого, возмужавшего, но, скорее, худого и бледного, и всё же поразительно красивого молодого человека двадцати двух лет, занятого в небольшой пыльной адвокатской конторе на третьем этаже более старого здания Апостолов, решившегося заниматься очень большим и ежечасно растущим делом среди пустых ящиков и непосредственно под присмотром нераскрытой бутылки с чернилами. Его мать и сёстры жили в квартире наверху, а сам он следовал не только правилам материальной жизни, но, более того, был связан с особой тайной теологической политико-социальной системой масонского ордена в потрепанных стенах Апостолов и исповедовал несколько сырую, трансцендентальную философию ради обоих восполняющих и поддерживающих элементов, а также ради потребления полноценной интеллектуальной пищи.
Сначала Пьер был несколько удивлён его чрезвычайно откровенной и фамильярной манерой; всё прежнее поместное уважение к Пьеру исчезло и ушло, хотя при их первой шокирующей встрече Чарли возможно, не знал, что Пьер уже стал изгоем.
«Ха, Пьер! рад видеть тебя, дружище! Послушай, в следующем месяце перед появлением ордена Омеги в Апостолах я сообщу тебе адрес. Великий Мастер Плинлиммон будет там. Я слышал от видных авторитетов, что он когда-то сказал обо мне – „У юноши есть Изначальные Способности; ему предстоит удивить мир“. Поэтому, парень, я получил рецензии от Редакторов Спинозы, чтобы внести еженедельную колонку в их газетах, а ты знаешь, что очень немногие могут понять Спинозу; там не допустимо ничего, кроме Абсолютной трансцендентальности. Прислушайся теперь своими ушами; я думаю отбросить апостольскую личину и смело пойти в мир, Пьер! Я думаю об агитации по стране и о проповедовании нашей философии в массах. – Когда ты прибыл в город?»
Обозлившись из-за всех своих несчастий, Пьер всё же не смог сдержать улыбку в этом очень занимательном месте, но, хорошо зная юношу, он не заключил из этого смелого взрыва восторженного самомнения, что его сердце полностью разъедено, поскольку самомнение – это одно, а эгоизм – другое. Едва Пьер сообщил ему о своем положении, как Чарли немедленно, со всей серьезностью и практической добротой рекомендовал ему Апостолов как самое лучшее жилище, – дешёвое, аккуратное и удобное для большинства общественных мест; он предложил предоставить тележку и самостоятельно проследить транспортировку багажа Пьера, но, наконец, решил, что лучше всего будет подняться по лестнице и показать тому свободные комнаты. Но когда, наконец, этот вопрос был улажен, то Чарли со всей жизнерадостностью и живостью отправился с Пьером в отель, чтобы помочь ему при переезде. Он схватил его руку в тот момент, когда они появились из большой арочной двери под башней Апостолов, и немедленно разразился своей забавной героикой, и напряженно продолжал, пока чемоданы находились в поле зрения.
«Господи! моя юриспруденция губит меня! Я должен отказать части своих клиентов; у меня должно быть свое призвание, и это постоянно растущее дело вступает со мной в противоречие. Кроме того, я в отношении чего-то возвышенного в долгу у основной части человечества; я должен заменить несколько своих резюме в моем метафизическом трактате. Я не могу впустую потратить все свои деньги на бонды и ипотеки. – Как я помню, ты говорил, что женился?»
Но, не останавливаясь, чтобы услышать какой-либо ответ, он продолжал болтать. «Ну, я, в конце концов, считаю это мудрым шагом. Это дает человеку основу, сосредотачивает и поддерживает, так я слышал. – Но нет, это – моя собственная случайная мысль, это так! – Да, это проясняет мир; это удаляет его болезненный …субъ…
