Конечно, речь идет об идеальном стремлении, которое отнюдь не всегда получает соответствующую реализацию. В частности, обособление публици-стически-объясняющего начала, так сказать, сферы «чистого смысла» весьма характерно для позднего Толстого. Да и не только для позднего. Тургенев, безусловно, имел некоторые основания, говоря о «сильной кривизне», превращающей, например, «Люцерн» в «морально-политическую проповедь» 17 , а в позднем творчестве Толстого этот «проповеднический» элемент еще более усиливается. Но все же в наиболее значительных произведениях Толстого эти вроде бы чисто субъективные проповеди и «публичные выступления» не только составляют лишь один ритмический план и лишь один компонент стиля, но и – что особенно важно – в ряде случаев они, в свою очередь, становятся предметом художественной объективации.
Характерно, что Толстой в своих высказываниях одновременно настаивает и на максимальной субъективности – в смысле определенности выражения субъективно-авторского отношения к жизни и того, что за человек автор, – и на максимальной объективности, вплоть до отказа от художественного вымысла: «Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, то скажи прямо… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное и интересное, что им случалось наблюдать в жизни» 18 . В этом «скажи прямо» на первый взгляд заключается установка на прямое публицистическое выступление, прямое описание и идейно-эмоциональное осмысление и объяснение реальных фактов жизни. Однако в вершинных достижениях художественного творчества позднего Толстого формируется особая форма стилевого сплочения этих теоретических антиподов – объективного факта и субъективного смысла, и к их разного рода сопряжениям добавляется воплощенное в стиле авторское стремление к их слиянию на специфически личностной основе.
Сама эта повествовательная установка «скажи прямо» становится в этих произведениях предметом эпического изображения, и такого рода прямыми высказываниями создается образ повествователя, чья жизнь вместе с тем является, как говорил Борис Пастернак о Толстом, «орудием познания всякой другой жизни на свете» . И на читателя действует в данном случае не столько «объяснение» жизни само по себе, сколько целостная, личностная позиция человека, своей жизнью объясняющего жизнь общую, точнее, действует объяснение вместе с объясняющим как неразрывное единство, воссозданное в слове 20 .
Отсюда особое качество толстовской концептуальности, которая в стиле выражается как объективно существующая, как непосредственно принадлежащая бытию, как жизнь, сама обнаруживающая свою скрытую разумную основу. Или наоборот: смысловая энергия «сильного искания истины» настолько велика, что отождествляется смысл жизни и человек, отыскивающий этот смысл, сама непосредственно изображаемая жизнь его – жизнь, обнаруживающая всеобщую правду не как чье-либо субъективное объяснение действительности, а как глубинное свойство самой этой жизни. «Сильное искание истины» – это в то же время и естественная и непосредственная жизнь человека, и в этом простом и естественном существовании жизнь, мысль и страсть сливаются воедино. Такова глубинная основа проясняющейся простоты в стиле Толстого.
Известно, какое большое значение придавал Толстой эмоциональному воздействию на читателя, «заражению» его, возбуждению его сотворческой активности. Причем у Толстого «заражает» не «личный тон» повествования, как у романтиков, а как бы сама обнаруживающая свою сущность жизнь, точнее, объективированная личностными усилиями в повествовании концепция бытия. «Заражает» страстное искание истины как изображаемое свойство самой жизни, как открывающаяся в глубине ее личная и вместе с тем всеобщая правда-страсть.
В этом отношении стиль Толстого предстает и как воплощение нового масштаба авторской личности, адекватной жизненной полноте и сложности и в то же время имеющей достаточно силы для того, чтобы одолеть эту сложность, преобразить ее, открыть в ней простую и естественную правду. Это личность, которая разрастается, вбирает в себя всеобщее содержание жизни, причем не абстрактно, а конкретно, во всей реальной многосторонности, многоплановости и многоступенчатости этой жизни: «Чтобы быть художником слова, надо, чтобы было свойственно высоко подниматься душою и низко падать. Тогда все промежуточные ступени известны, и он может жить в воображении, жить жизнью людей, стоящих на разных ступенях» 21 . Это личность, которая оказывается конденсированным выражением полноты и всеобщей сути человеческого бытия, своего рода личностью – концепцией бытия.
Именно необходимость такой личностно-концептуальной основы художественного целого утверждал Толстой в своих известных высказываниях об авторе. Подчеркивая, что «писатель, который не имеет ясного, определенного и нового взгляда на мир… не может дать художественного произведения», Толстой тут же говорит: «Художник только потому и художник, что он видит предметы не так, как он хочет их видеть, а так, как они есть» 22 . Стало быть, авторский взгляд – это вместе с тем и обнаруживающаяся истина, подлинная суть жизни как она есть. Таков требуемый Толстым масштаб силы и глубины человеческой личности, имеющей право на подлинное авторство.
Таким образом, в отношениях сложности и простоты в ритмическом строении и стиле произведений Толстого отражается более общее, глубокое и плодотворное противоречие: противоречие между «центробежным» движением, направленным на то, чтобы пластически воссоздать в слове всю безграничность человеческого бытия, и, с другой стороны, противоположным стремлением внутренне ограничить, завершить эту безграничность, выявить простые «начала» и «концы» ее и представить ее всю как сложнейшую иерархическую систему. Такую систему, в которой каждая частица и в потоке жизни, и в потоке сознания займет свое место по отношению ко всеобщему «фокусу» – «центру знания». В этом итоговом синтезе жизнь и мысль сливаются в простой, естественной и единственной «правде», а носитель этой правды вбирает в себя всех людей, и его «личная жизнь» стремится к идеальному пределу, к тождественности жизни всеобщей.
Примечания
1. Чудаков А. П. Проблема целостного анализа художественной системы // Славянские литературы. VII международный съезд славистов. М., 1973. С. 82.
2. Ряд лингвистов отмечают преобладание двучленных конструкций на разных уровнях и в других произведениях Толстого. Например, преобладание двойных однородных определений-эпитетов (Руднева Н. П. Эпитеты-определения как средство создания художественного образа в произведениях Л. Н. Толстого), преобладание структур с двумя придаточными при соподчинении и при последовательном подчинении (Стрельская А. Н. Параллельное и последовательное подчинение в романе «Анна Каренина» // Лев Толстой: Проблемы языка и стиля. Тула, 1971).
3. Лев Толстой: Проблемы языка и стиля. Тула, 1971. С. 269—270.
4. Дневник молодости Л. Н. Толстого. М., 1917. Т. 1. С. 78.
5. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 64. С. 35.
6. В специально посвященной этому статье С. Тернера выделяются две подчеркнуто повторяющиеся в повести Толстого группы слов: во-первых, «приятный» и «приличный» с однокоренными и родственными и, во-вторых, «ложь» и «обман». Сравнивая частотность употребления этих словесных групп, Тернер отмечает особо интенсивный рост слов первой группы при описании жизни от рождения до расцвета карьеры Ивана Ильича и частое употребление этих же слов, но с отрицательной частицей при описании болезни, а также резкое нарастание слов второй группы вместе с «прозрением героя». В последних главах отмечается появление новой повторяющейся контрастирующей пары «то – не то…». Terner S. Word clusters in Tolstoy"s «The Death of Ivan Ilyich» // The Modern Language Review. London, 1970. Vol. 65. № 1. P. 116—21.
7. Ярхо Б. И. Ритмика так называемого «романа в стихах» // Ars Poetica. M., 1927. I. С. 10.
8. Виноградов В. В. О языке Толстого (50—60-е годы) // Литературное наследство. М., 1939. Т. 35—36. С. 146.
9. Чичерин А. В. Идеи и стиль. М., 1965. С. 250.
10. Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1955, Т. 1. С. 250.
11. Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 141.
12. А. Григорьев проницательно заметил еще в 1858 году в письме А. Фету: "Толстой, вглядываясь в его натуру сквозь его произведения, – поставил себе задачей даже с некоторым усилием гнать музыкально-неуловимое в жизни, нравственном мире, художестве" (Григорьев А. Материалы для биографии. М., 1917. С. 205).
13. Цит. по статье Т. Л. Мотылевой «Толстой и Достоевский: их мировое значение» (Яснополянский сборник. Тула, 1974. С. 82).
