Робинсон в своей работа рассматривает вопрос, почему это значение в личных воспоминаниях меняется со временем или остается неизменным. «Воспоминание, — замечает он, — всегда тесно связано с историей развития»[903]. Анализируя смысл воспоминаний, он выделяет четыре фактора, ответственных за его изменение или неизменность:
Множественность потенциальных смыслов. Некоторые события внутренне неоднозначны (например, допускают различную трактовку мотивов и намерений действующих лиц); в этом случае даже наблюдатели «от третьего лица» неминуемо будут рассказывать об этих событиях и интерпретировать их по–разному.
Туманность смысла. «В тот момент, когда события происходят, значение их далеко не всегда ясно». Догадка или полученная позже информация может прояснить значение загадочных событий или показать, что их изначальная интерпретация, хотя и верная по существу, была ограниченной и должна быть дополнена новыми смыслами.
Изменение смысла. Смысл любого переживания со временем может изменяться. Новая информация или новая точка зрения порой побуждает нас пересматривать как отдельные стороны событий, так и целые отрезки нашей личной истории.
Компромисс с социумом. Как мы уже отмечали, социальный контекст воспоминаний может оказывать большое влияние на то, как именно мы понимаем события прошлого[904].
Говоря об этих категориях, Робинсон колеблется между двумя полюсами. С одной стороны, он признает, что в поисках смысла своих воспоминаний субъект стремится найти такой смысл, который бы наилучшим образом отвечал объективному характеру пережитых им/ею событий. Поиск смысла не отрицает объективной реальности прошлого, сохраненного в воспоминаниях. С другой стороны, Робинсон настаивает на том, что различные интерпретации следует считать равно аутентичными: нужно не делить их на правдивые и ложные, но признать, что все они отражают определенные различия и изменения в личных точках зрения и, таким образом, оценивать их не по точности, а по аутентичности. На самом деле важны и осмысленны оба полюса. На феноменологическом уровне, оценивая и объясняя происходящие с ними события, люди думают не только о верности своим текущим взглядам, ценностям и целям, но и о соответствии объективной реальности. Поэтому, узнав о произошедшем событии больше, человек может радикально его переоценить. При получении новой информации значение события может оставаться стабильным, обрастать дополнительными смыслами, или же прежние понимание и оценка могут заменяться новыми. Адекватность интерпретации события может возрастать или снижаться в зависимости от факторов, связанных с точкой зрения. Поэтому, обсуждая одно и то же событие, люди зачастую расходятся во мнениях и спорят о его значении.
Воспоминание сочетает не только факт с осмыслением факта, но и прошлое с настоящим. В сущности, это отличительная характеристика памяти. Она сопрягает прошлое с настоящим — так, что не только прошлое влияет на настоящее, но и настоящее влияет на то, как вспоминается прошлое. В вопросе об информации и ее значении необходимо держать в поле зрения оба полюса этой диалектики. Те, кто вспоминает прошлое, хотят именно вспомнить, а не создать его заново в соответствии с текущими задачами и потребностями. Но в то же время прошлое вспоминается для того, чтобы как–то использовать его в настоящем. Как писал Бартлетт в статье о памяти в Британской энциклопедии,
Все те же ключевые вопросы [стоят перед нами] со времен первых исследований памяти: как понять и примирить два противоречащих друг другу требования — буквально точного воспроизведения событий и впечатлений, какими они были в тот момент, когда «отправились на склад», и столь же настоятельного требования извлекать их «со склада» в достаточно гибкой форме, способной отвечать требованиям нашего постоянно меняющегося мира[905].
Интересно отметить, как Бартлетт здесь сближается с философом Полем Рикером, говорящим о «задаче показать, как эпистемическое измерение памяти, измерение достоверности, объединено с практическим измерением, привязанным к идее упражнения памяти»[906]. Говоря о феноменологии памяти, Рикер, прекрасно сознающий, до какой степени настоящее влияет на вспоминаемое прошлое, настаивает, однако, на том, что память призвана говорить о прошлом и направлена на поиск истины. Это отличает память от воображения:
…несмотря на ловушки, которые расставляет памяти воображение, можно утверждать, что намерение «восстановить прошлое» — именно то, что было в прошлом увидено, услышано, пережито, изучено — подразумевает поиск истины. Именно этот поиск истины делает память средством познания[907].
Воспоминания об Иисусе
Мы вкратце описали некоторые наблюдения и теоретические открытия психологии, имеющие отношение к нашему вопросу достоверности свидетельств очевидцев, стоящих за Евангелиями. Теперь, обратившись к евангельским повествованиям, применим к ним наш список из девяти факторов, оказывающих влияние на надежность воспоминаний.
(1) Уникальность или необычность события. Нетрудно заметить, что евангельские повествования по большей части рассказывают о событиях, которые мы в обыденной жизни назвали бы «памятными» — неожиданных, необычных, даже уникальных. В них нет ничего обычного или банального. Некоторые события, вообще говоря, весьма необычные, в служении Иисуса, по–видимому, часто повторялись — таковы исцеления и изгнания бесов. Однако и эти истории в большинстве своем обладают собственными отличительными чертами, которые сделали их запоминающимися даже для учеников, бывших свидетелями многих изгнаний и исцелений. По–видимому, такие ученики имели и общую личную память о подобных событиях, и эта память воздействовала на их воспоминания о каждом конкретном случае. В одном или двух случаях такие истории не имеют ярко выраженных отличительных особенностей, что позволяет предположить, что здесь они полностью сконструированы на основе общей памяти (Мк 1:23–28, Мф 9:27–31). Однако по большей части эти рассказы несут в себе специфические черты, причем не периферийные, а центральные — благодаря которым, по–видимому, они и запоминались.
(2) Важность события или его последствий. Нетрудно заметить, что большая часть событий, описанных в Евангелиях, должна была хорошо запомниться очевидцам и по этой причине: они имели для них огромное личное (и групповое) значение, были одними из самых памятных, возможно — самыми памятными событиями в их жизни. Это были ключевые вехи, определившие собой их дальнейшую жизнь — и потому ярко запечатлевшиеся в памяти.
(3) Эмоциональная значимость события для субъекта. Очевидцы евангельских событий, как мы постоянно подчеркиваем в этой книге, не были сторонними наблюдателями — они либо участвовали в происходящих событиях, либо как минимум видели происходящее с очень близкого расстояния и ощущали эмоциональную причастность к нему. Однако чувства очевидцев упоминаются в Евангелиях редко и скупо (например, Мк 9:6; 14:72 — в обоих случаях чувства Петра), поэтому не возникает вопроса о точности припоминания самих чувств. Предположение, что сильная эмоция создает яркое визуальное воспоминание основных характеристик события за счет периферийных деталей, хорошо согласуется с евангельскими повествованиями, в которых периферийные детали практически не упоминаются.
(4) Яркая образность. Ярких визуальных образов в евангельских повествованиях очень мало. Изредка встречаются они у Марка — и характерно, что из параллельных мест Матфея и Луки яркие образы обычно исчезают (например, Мк 2:4[908]; 4:37–38; 6:39–40; 7:33–34; 9:20; 10:32, 50; 11:4). Причина в том, что и Матфей, и Лука (Матфей в большей степени) рассказывают свои истории намного более подробно, чем Марк. Живописные детали им приходится опускать, чтобы освободить место для не–Маркова материала, который и Матфей, и Лука включают в свои Евангелия. Это просто вопрос вместимости: оба стремятся представить предания об Иисусе намного более полно, чем это сделал Марк, однако уложиться в размер обычного папирусного свитка, чтобы их книги не оказались слишком дороги и неудобны в использовании. В то же время их краткие повествования, по всей видимости, не выходят из приемлемого диапазона вариаций в устном исполнении. Отсюда вопрос: могли ли эти рассказы в устном исполнении быть длиннее и содержать больше ярких деталей, чем мы видим у Марка?[909] Рассказы Иоанна длиннее, чем типичные перикопы синоптиков, однако яркие детали встречаются у него реже, чем у Марка (например, 9:6; 11:44; 13:5; 18:18; 20:6–7, 12). Типичное для Иоанна повествование, хотя и умело построено, сосредоточено, скорее, на диалоге, чем на визуальной образности. Разумеется, яркие образы у Марка едва ли можно использовать как свидетельство его близости к показаниям очевидцев: хороший рассказчик (будь то Марк или его устный источник) вполне способен придумывать яркие детали, и вполне возможно, что подробности, не ключевые для сюжета, принадлежали вариантам устного исполнения[910].
