кровавая жижица текла вниз на пол и собиралась в лужу с неровными краями, нагревалась от пышущего жаром котла и начинала испаряться душным розовым паром. Из-за этого пара Аркадьич опасался открыть дверь для проветривания, посторонние могут подумать, что в кочегарке пожар с задымлением.
Никто не мешал Аркадьичу, кочегар наслаждался одиночеством, которое после семнадцати лет тюрем и колоний-поселений с постоянно переполненными бараками он начал ценить как старый импотент оргазм. Всего у Аркадьича за его почти пятидесятилетнюю жизнь было три отсидки, одну из которых он сидел в тюрьме города Уфы, а две других в колониях строго режима в Мордовии и Оренбургской области. Всего около семнадцати лет, но Аркадьич не считал это большим сроком, если бы удалось доказать все его преступления, то он вообще бы со шконок не слезал. Это он еще хорошо отделывался и хвалил себя за то, что не скупился на адвокатов и шел в крутую несознанку. И тем не менее – семнадцать лет жизни. Подсчитав на досуге каждый свой день заключения и суммировав их воедино, Аркадьич насчитал тринадцать невисокосных лет, четыре високосных года, четыре месяца по тридцать дней, четыре месяца по тридцать одному дню, один двадцативосьмидневный месяц и еще девять суток, девять часов и сорок одну минуту. Сколько это всего – он посчитать не сумел, в школе он учился плохо. А после того как за его сутулой спиной с выступающим позвоночником со скрежетом задвинулись ворота внешнего поста оренбургской колонии-поселения, где он провел шесть с половиной лет жизни и где научился производить шлакоблоки и самостоятельно делать себе наколки, он поклялся перед стаей ворон, что впредь будет избегать большого скопления людей. Свобода в понимании Аркадьича, это не делать что заблагорассудиться и перемещаться куда захочется (по мнению Аркадьича это не свобода, а анархия), а возможность быть одному. Просто быть одному, а уж занятия для себя он всегда найдет. За много лет вынужденного пребывания среди уголовников и асоциальных личностей, он просто устал от людей, от того, что все его движения но виду у сокамерников, что разговаривая по душам с кем-то, он знал, что их диалог слышат в камере каждый, анализирует и обдумывает и обязательно вклиниться в приватную беседу, а то и подключит всю камеру. Аркадьич устал от небритых харь, от запаха гниющих зубов и кислого пота. И зная, что посторонним людям все вышеперечисленное тоже не нравилось, он старался лишний раз не контактировать с незнакомцами, осознавая, что у него у самого воняет изо рта, что он потеет и не следит за чистотой одежды. У него это выработалось за годы, но сам себе он был не противен, сам себя он выносил спокойно. Но вот другие…
После отсидки Аркадьич осознанно нашел себе неколлективную работу без напарников. Он приходил в кочегарку как домой, жил и работал в ней сутки, слушал любимую музыку, ел, пердел, по ночам тайком от охранника изредка приводил баб, пил с ними и без них, чесал яйца, писал стихи и мысленно подбирал к ним аккорды, курил, спал, размышлял над смыслом жизни, делал что считал нужным и никому до него не было никакого дела. Как раз та жизнь, которая ему была нужна. Безусловно, он не закрывался к кочегарке как в бункере, он не против был почесать языком с товарищами по цеху, которые посещали его теплую обитель или с которыми курил в курилке на улице, но только тогда, когда он сам этого хотел. А в остальное время он гостей не жаловал и грубо давал понять, что без приглашения заходящим тут не рады. По крайней мере – в его смену. Кочегарку он считал почти личной собственностью, разделяя ее только с двумя своими сменщиками, такими же отстраненными от социума личностями – полубомжом-нелегалом Эдиком и пенсионером Ринатом, вечно забывающим следить за давлением в системе.
После отмывки вентилей и задвижек холодного и горячего водоснабжения энтузиазм кочегара направил сопло мойки на трубы, на которых висели таблички «Хол.обратка» и «Дав.осн» и тут, когда поэт-песенник из динамиков усилителя принялся петь о невольнике тягостной судьбы, что греет нары из-за фрайера с наколкой на запястье «Сеня», случилось маленького чудо – Аркадьичу позвонили на мобильный телефон. Проведший в изоляции от внешнего мира много лет кочегар относился к мобильникам с неприкрытым благоговением, и пусть его личный гаджет был наипростейший и с потертыми кнопками, но тем не менее Аркадьичу очень импонировало, когда ему кто-то звонил, это в легкой степени повышало его личную самооценку – значит он еще кому-то нужен. Хоть кому-то, пусть даже оператору сотовой связи, записанным голосом робота извещавшим его о задолжности по оплате. Ему нравилось слышать близко к уху любой голос, особенно женский. Аркадьич выключил мойку и достал из кармана старый видавший виды телефон, игравший примитивную мелодию вызова и сияющий синим экранчиком с именем звонившего – Севастополец.
– Да, кореш, слушаю тебя внимательно, – заговорил он в трубку, обрадованный неожиданным звонком товарища, с которым чалился на последней отсидке. Севастополец сидел за конокрадство – увел из одного татарского села табунчик лошадей, подготовленных на колбасу. Увел в лес и сидел с лошадьми три недели, думая, как и кому теперь их реализовать. За это время он убил одну лошадку и активно кушал ее ногу, жаря ту на костре прямо на слезящихся глазах ее соплеменниц. В конце концов табун разбежался и вернулся к татарам на колбасу, а Севастопольца нашли обожравшегося кониной и спящего сном праведника в землянке под раскидистым дубом. Ему дали четыре года колонии, но выпустили через полтора по УДО за хорошее поведение – уж больно он проникновенно читал со сцены местного дома культуры стихи поэта Иосифа Бродского. Супруга начальника колонии аж слезу пускала.
Аркадьич с Севастопольцем разговорились, оба друг у друга интересовались делами и житухой и оба врали друг другу, что у них все чики-пуки. Но кочегар, хоть и был несказанно обрадован внезапному звонку старого друга, однако догадывался, что тот позвонил не просто так языком почесать. И точно – после нескольких минут мужицкого трепа, Севастополец, шамкая деснами из-за потеряных передних зубов поинтересовался у Аркадьича насчет свободных вакансий на «его фабрике». Он так и сказал: «на твоей фабрике», будто Аркадьич владел ею на правах полноправного хозяина. «Ага, еще один!» – подумал худой кочегар, подсчитывая в уме, скольких он уже пристроил на «Двери Люксэлит». Если считать со Севастопольцем, то будет человек пять, последним из которых был Август Дмитриев, который позвонил Аркадьичу вот точно так же внезапно
